Пётр Ткаченко
ДРАМА ГРОЗНОГО ЦАРЯ
ПРОДОЛЖЕНИЕ
«НЕ ПОДОБАЕТ СВЯЩЕННИКАМ ТВОРИТЬ ЦАРСКИЕ ДЕЛА»
Нам теперь не просто представить в полной мере то, что вся жизнь в средневековье — государственная, политическая, повседневная, личная – всецело определялись духовно-церковными понятиями и
представлениями того времени. Вне религии, вне веры, вне православия жизнь той эпохи теперь просто не вполне понятна. И м Ткаченкоуже убеждались в том, как многодумные историки ХIХ века, люди действительно образованные и знающие, но исключавшие этот основной, духовный аспект человеческого существа, оказывались просто беспомощными, хоть как-то объяснить личность Ивана Грозного, и вообще русскую историю. Были просто не в состоянии это сделать. В таком положении им ничего не оставалось, кроме как отрицание истории или её крайний критицизм, вопреки всякой логике, выдавать за её «объяснение». Иными словами, те странные отрицания своей истории, какие мы видели, скажем, у Н. Костомарова, имеют вовсе не историческую природу, но мировоззренческую. И является мировоззренческим фактом ХIХ века, а не средневековья…
К примеру, Н. Костомаров в самонадеянной гордыне и в согласии с «прогрессивными» воззрениями своего времени псковского святого Николая называет «дурачком». На это можно возразить словами Вячеслава Манягина, что «это далеко не с лучшей стороны характеризует историка, которого кто-то по ошибке назвал русским». Но такие факты свидетельствуют и о том, что многие авторы не только Ивана Грозного «разоблачают», но и всю русскую историю, которая по их представлениям сложилась «неправильно», то есть не так, как в других землях и странах. Вот и вся причина их недовольства всей российской жизнью, — в основе её лежит обыкновенное подражательство или тот психологический комплекс, который Ф. Достоевский определил как «смердяковщина»…
В связи с этим мы просто обязаны, если не вполне понимать, то хотя бы помнить о том, что в те времена главным и основным аспектом государственного устройства и общественной организации жизни было соотношение власти светской, царской и церковной. Та симфония и гармония между ними, которые достигались, не были ведь какой-то данностью, установленной раз и навсегда. Да и не устанавливались они никакими постановлениями и указами. За них постоянно шла борьба, не всегда явная и зримая, но не прекращающаяся. И она вовсе не сводилась к личным взаимоотношениям государя и митрополита уже потому, что личные мотивы при этом не были определяющими, так как и Государь, и митрополит понимали свою жизнь не иначе как служение, данное Богом.
О том, что именно этот аспект российской жизни – соотношения власти царской и церковной – являлся основным и определяющим, свидетельствует и то, что первое послание Ивана Грозного, публиковавшееся в «сборниках Курбского», как помним, было не просто «отредактировано» в Польско-Литовской земле во «враждебной литературной традиции» по отношению к России, но искажено на прямо противоположный смысл. И искажения эти касались именно этого, основного аспекта российской жизни. Иван Грозный предстаёт в этой «редакции», как сторонник секуляризации церковных земель, то есть выставлен, как «нестяжатель», противник православной Церкви…
Видимо, эта, скажем так, проблематика имеет решающее значение для постижения той эпохи и до сих пор, так как последний по времени кинофильм П. Лунгина «Царь» касается именно её. Из всех возможных сюжетов долгого царствования Ивана Грозного избран именно этот, посвящённый взаимоотношениям царя и митрополита Филиппа, но, как понятно, более шире – соотношению власти светской и церковной.
Говорить о какой-либо объективности и достоверности или художественной ценности фильма П. Лунгина «Царь» не приходится уже хотя бы потому, что он в согласии с далеко не новой «традицией» просто сталкивает власть царскую и церковную, ставит их в конфликтное положение, что не может не приобретать значения обобщающего на всё царствование Ивана Грозного.
Между тем, молодой царь намеревался править миром и любовью, с привлечением самых широких слоёв народа, созвав в 1549 году Земский собор. Были прощены все беззакония, совершённые во время его малолетства. В 1551 году созывается церковный, Стоглавый Собор, предпринимаются обширные и давно назревшие церковные преобразования.
Безусловно, огромное влияние на формирование личности Ивана Грозного оказал митрополит Макарий, составитель Миней-Четьих. Своим блестящим образованием царь обязан ему. Преобразования, предпринимаемые Грозным, так или иначе, свершались по совету митрополита Макария, но выставлялись как царские инициативы. Никаких конфликтов между властью царской и церковной в этот период мы не замечаем. Неслучайно Иван Грозный уходя в Казанский поход, оставляет в Москве за себя именно митрополита Макария.
Совсем иное соотношение властей сложилось при митрополите Филиппе. И было оно далеко не таким простым, каким его изображают издавна и до сих пор. И не только податливые ко всяким, расхожим идеям публицисты, но и, вроде бы, серьёзные историки.
Не все те неточности, а то и явные искажения исторических фактов, которые мы встречаем даже в справочных изданиях, совершаются из умысла или по причине специфических убеждений. Просто искажение личности Ивана Грозного и его эпохи было столь длительным и целенаправленным, что общественному сознанию удалось навязать определённые догмы и фетиши, преодолеть которые даже беспристрастному исследователю не всегда удаётся. Скажем, помянутый уже энциклопедический словарь русской цивилизации «Святая Русь», (составитель О.А. Платонов, М., 2000) создавался, надо полагать, из самых добрых патриотических побуждений. Но по основным духовно-мировоззренческим понятиям нередко содержит в себе довольно расхожие и приблизительные представления.
Так, к примеру, о Фёдоре Колычеве, будущем митрополите Московском и всея Руси (России) Филиппе пишется следующее: «Когда Феодору исполнилось тридцать лет, он принял решение оставить светский мир и удалился в Соловецкий монастырь, где постригся в иноки с именем Филипп». Но упрекать составителя и авторов словаря не хочется, да и не вполне справедливо, ибо создатели такого рода изданий исходят из того массива информации, которая преобладает. Ведь и задолго до них о Филиппе писалось то же самое: «Скоро Филипп, наскучив миром, постригся и, пройдя через самое суровое подвижничество в Соловецком монастыре, был поставлен в нём игуменом» (А. Нечволодов).
Таким образом, получается обычная и благостная страница истории и биографии, точнее жития Филиппа – просто «принял решение оставить светский мир», «наскучив миром, постригся»… На самом деле всё было намного сложнее и трагичнее, без уяснения чего, невозможно понять ни личность митрополита Филиппа, ни характер их взаимоотношений с Иваном Грозным, ни его дальнейшую судьбу, да и характер той идеологической борьбы, которая была в то время преобладающей.
Нельзя не обратить внимание на необычность взаимоотношений Ивана Грозного и митрополита Филиппа, как до восшествия его на митрополичий престол, так и позже, вплоть до его кончины. Явная необычность их взаимоотношений выходит из тех описаний, как они представлены в исторических работах, справочных изданиях и особенно – в публицистике и кинофильмах. Слишком много в них нелогичностей и несообразностей, не находящих никаких объяснений. Эти-то нелогичности и должны побуждать исследователей к размышлению, ибо новых фактов того времени, как понятно, ждать уже неоткуда. И они, эти нелогичности, не могут быть заслонены произвольными, зачастую чисто идеологическими утверждениями, к сожалению, преобладающими во всей нынешней литературе об Иване Грозном.
Фёдор Колычев (1507 года рождения) до тридцати лет служил при великокняжеском дворе. Естественно, будущий государь, будучи в то время мальчиком, знал и помнил его. Принадлежал Фёдор к знатному боярскому роду. Во время мятежа, а точнее попытки государственного переворота дяди Ивана Грозного Андрея Старицкого, некоторые представители рода Колычевых, являясь новгородскими помещиками, приняли непосредственное участие в мятеже. Одни из них были казнены, другие преданы опале и наказаны. Оказался причастным к мятежу Старицкого князя и Фёдор Колычев. «Вина Фёдора являлась столь очевидной, а возможность наказания столь вероятной», что ему пришлось скрываться бегством. И не сразу в Соловецкий монастырь и, как видим, не просто «наскучив миром». Какое-то время Федору Колычеву пришлось скрываться на Онежском озере в «веси» Кижи, нанявшись пастухом овец к местному жителю по прозвищу Субота (И.Я. Фроянов). И только потом, оказавшись в Соловецком монастыре, он постригся под именем Филиппа. Примечательно и то, что своего родового имени он нигде не открывал, что однозначно свидетельствует о том, что он всё ещё опасался преследований.
Тем поразительнее, что всего лишь через девять лет инок Филипп становится настоятелем прославленного Соловецкого монастыря.
Нет никаких сомнений в том, что такое возвышение Филиппа не могло произойти без согласия митрополита Макария и самого Ивана Грозного. Это могло произойти лишь при единственном условии – царь простил ему былую причастность к мятежу, видя его ревностное служение на духовном поприще. Кроме того, игумен Филипп был, безусловно, талантливым человеком, судя хотя по тому, что он устроил обитель, как сказали бы сегодня, – по последнему слову науки и техники. Он, по всей видимости, обладал невероятной житейской мудростью, о чём свидетельствует и тот факт, что он сумел уйти от, казалось, неизбежного наказания и вновь возвыситься на новом поприще. И этим Филипп импонировал царю, как человеку тоже талантливому.
Знал ли царь, кем в прошлом был игумен Соловецкого монастыря? Разумеется, знал. Ведь отношение к Соловецкому монастырю со стороны царской власти было особенным: «Царь Иоанн почти ежегодно жаловал ей (обители) или волость, или вклад, ибо с детства знал великого её пастыря. Все самые богатые вклады и дары в обители Соловецкой от разных лиц – в сравнении с Иоанновыми ничтожны» («Словарь исторический о русских святых». М., «Книга», СП – «Внешиберик», 1991). К тому же есть известие о том, что Филипп присутствовал в Москве на Стоглавом Соборе в 1551 году. То есть можно полагать, что прощение царём Филиппа находилось в общем русле прощения им всех беззаконий, совершаемых в период его малолетства. И в его искреннем намерении править с любовью и миром.
По всей видимости, именно талантливость игумена Филиппа и его житейская мудрость и стали главными причинами того, что царь в 1566 году вызывает его в Москву и просит стать митрополитом Московским и всея Руси. Как известно, игумен Филипп далеко не сразу соглашается на это. И царю приходится уговаривать его, видимо, приводя при этом веские доводы. Напомним, что к этому моменту Филипп возглавлял Соловецкую обитель довольно долгое время – восемнадцать лет.
Тем удивительнее утверждение энциклопедического словаря «Христианство» о том, что изначально между Иваном Грозным и Филиппом были непримиримые разногласия: «Ко времени вступления Ф. на митрополичий престол выяснилось, что между царём и представителем церкви не может быть единодушия и согласия по двум важнейшим политическим вопросам: о разделении государства на земщину и опричнину и о мнимой измене бояр» (М., 1995, т.3).
Спрашивается: с какой стати стал бы уговаривать Филиппа Иван Грозный, возглавить митрополичий престол, видя, что их разногласия непреодолимы? Разумеется, он выбрал бы другого святителя. В свою очередь, согласился бы Филипп на предложение царя, видя, что тот проводит из ряда вон выходящую и незаконную политику? Конечно же, нет. И никаких преследований со стороны царя не последовало бы, ибо Филипп уже давно и успешно возглавлял одну из самых прославленных обителей. Это очень важное обстоятельство, представляющее происходившие события в разных значениях. Ведь одно дело непреодолимые разногласия обнаружились «ко времени» вступления Филиппа на митрополичий престол и совсем иное – потом, и под влиянием каких-то сил и обстоятельств. Если, конечно, эти разногласия были столь уж непреодолимыми, в чём есть большие сомнения. Иначе абсолютно непонятна та настойчивость, с которой Иван Грозный упрашивает Филиппа возглавить Церковь.
Как видно по сохранившимся источникам и историческим исследованиям, Иван Грозный не только подбирал соответствующего святителя, но и разрешал главную духовно-мировоззренческую задачу: о естественном и гармоническом соотношении властей – светской и церковной. Не столько об опричнине при этом шла речь и не о якобы «мнимых» изменах бояр. Речь шла о разграничении властей, при котором только и может существовать самодержавное, православное государство. А потому и была писана грамота, в которой новый митрополит дал слово не вступаться в опричнину государеву и не оставлять митрополии под тем предлогом, что царь запретил ему вмешиваться в дела мирские («Словарь исторический о русских святых»). Право же «печаловаться» об опальных, за митрополитом оставалось.
Однако, по всей видимости, Филипп не утратил своих былых мировоззренческих привязанностей, и уже, будучи митрополитом, вновь сблизился с родом Старицких и их окружением. Во всяком случае, в своих первых посланиях в Соловецкий монастырь митрополит призывает, а, по сути, приказывает братии «молиться за благоверного князя Владимира». Князя, выдвигаемого оппозицией на царский трон. Это было, безусловно, вызовом законной царской власти.
Ведь несмотря на жестокую расправу Елены Глинской над Андреем Старицким за его попытку государственного переворота, его сын Владимир Старицкий отнюдь не оставил своих притязаний на царский трон. Точнее – политическая партия «нестяжателей», стоявшая за ним, пытавшаяся с его помощью достичь своей цели. Известны грамоты «великого князя» Владимира Андреевича «за красной печатью», что было прерогативой только великого князя. Сохранились летописные сообщения, в которых он именуется государём. К тому же, как свидетельствуют исторические источники, Владимир Старицкий оказался причастным к отравлению Ивана Грозного в 1553 году, к его внезапной «болезни». Отсюда понятно то упорство, с которым он отказывался присягать наследнику Дмитрию даже тогда, когда «все бояре» присягнули, то есть, попытка государственного переворота потерпела поражение. Надо было точно знать причину «болезни» Грозного и быть уверенным в том, что он не выздоровеет, чтобы поступать так. Совершенно справедливо и убедительно доказывает И.Я. Фроянов, что, то, как именно расправился Иван Грозный с Владимиром Старицким, свидетельствует о прямом участии последнего в отравлении царя.
Если всё было именно так, в чём у историков тоже есть сомнения, то Иван Грозный на ямской станции в Богане заставил Владимира Старицкого, его жену и дочь выпить яд. Причём, сделано это было не тайно, а публично и якобы с произнесением слов: «Вы хотели умертвить меня ядом: пейте его сами». Жестоко? Конечно же, жестоко. Но разве не жестоко поступал Владимир Старицкий, подкупая поваров и пытаясь тайно отравить царя? Никого в этой драме оправдать невозможно. Мы же говорим о нравах того времени, не учитывать которых нельзя.
Факт отравления Владимира Старицкого подтверждается источниками. И самое главное, — в «Синодике опальных царя Ивана Грозного» факт убиения князя Владимира Андреевича отмечен: «На Богане благоверного князя Владимира Андреевича со княгинею да з дочерью».
Возвращаясь к личности и судьбе митрополита Филиппа, сразу же скажем, что его имени в «Синодике…» царя нет, «нет по той простой причине, что никогда никакого приказа казнить митрополита царь не давал» (митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн). Это основной довод, свидетельствующий в пользу того, что трагедия митрополита Филиппа имела совсем иные причины. Во всяком случае, не те, как это всё ещё зачастую описывается в историях и представляется в кинофильмах, вплоть до последнего по времени кинофильма П. Лунгина «Царь».
Попутно отметим этот поразительный факт духовного и нравственного значения, что Иван Грозный составлял «Синодик…» опальных. Собственно из него мы и знаем их количество. Никто из современных ему правителей к такому покаянию не прибегал.
Отрицать факт покаяния царя, иронизировать над ним, как это делается в иных публицистических писаниях, извлечь из этого только цифру (количество казнённых), причём взяв её в качестве основного аргумента для обвинения его же в «кровожадности» — это неслыханное искажение духовно-церковной жизни той эпохи или абсолютная глухота к ней, да и к характеру русского человека вообще, безусловно, выразившемся в Иване IV. Сам факт составления «Синодика…» опальных, является столь огромной духовной величиной, характеризующей Ивана Грозного, как истинного христианина, пред которой просто меркнут всякие публицистические и декларативные обвинения его.
Даже по обыденной логике, коль духовно-церковные представления остаются нам недоступными: что же это за такой «тиран», который составляет «отчёт» о своих преступлениях, для того, чтобы неразумные потомки его, пользуясь этим, обвиняли его же в «кровожадности»? Но всё дело в том, что не для современников и не для потомков составлял Иван Грозный свой «Синодик…» опальных, а пред Богом. А потому, все внесённое в него, было точно. Другое дело, что «Синодик…» был реконструирован уже позже, в наше время, а потому в качестве абсолютного документа признан быть не может.
Итак, вопреки, казалось бы, логике Иван Грозный почему-то настойчиво упрашивает игумена Соловецкого монастыря Филиппа стать митрополитом, зная его мятежное прошлое. Это прямо-таки ставило в тупик исследователей. Ведь сама биография Филиппа «никак не давала повода ожидать, что он будет удобным и послушным главой церкви» (В. Кобрин. «Иван Грозный», «Московский рабочий», 1989). И в таком суждении уже обнажается причина этого недоумения. Сделано допущение, что Иван Грозный якобы искал именно «удобного и послушного митрополита». Откуда такое допущение взялось? Оно выходит из «другого допущения, что это – логика «тирана», которая вообще отличается непредсказуемостью: «Зачем был нужен царю, на митрополичьем престоле такой заведомый строптивец, да ещё связанный со Старицей и Новгородом? Но Грозный почему-то стал уговаривать, упрашивать Филиппа взять назад своё требование (отмену Опричнины – П.Т.) и стать митрополитом. В чём дело? В том ли, что логика действий деспота обычно включает в себя некую долю непредсказуемости, самодурства? Или мы просто не знаем каких-то небольших, но существенных деталей, которые могут объяснить подоплёку событий?» (В. Кобрин).
То есть заведомо избирается установка, что Грозный «был не просто жестоким правителем, но садистом, находившим наслаждение в убийствах и мучениях своих жертв», под которую и подгоняются исторические факты. А когда факты всё-таки такой установке не соответствуют, царь, как заведомый «тиран» обвиняется в «непредсказуемости и самодурстве». В. Кобрин доходит прямо-таки до неких алогических странностей, задаваясь вопросом о том, — была ли жестокость Ивана Грозного жестокостью его века? Да, была, и всё же он каким-то образом превзошёл жестокость своего времени: «Была ли жестокость царя Ивана жестокостью века? В чём-то, разумеется, да. Время инквизиционных костров и Варфоломеевской ночи. Но всё же к обычаям времени не сводится грозненская тирания, ибо садистские зверства этого монарха резко выделяются и на фоне действительно жестокого и мрачного ХVI века». Что может быть критерием для таких обвинений? Разумеется, количество жертв. Но оно несоизмеримо в России в сравнении со странами Европы. Да, это так, пытаются убедить нас, но в садизме и зверствах царь «резко выделяется». Но изощрённость пыток и казней по нравам того времени: везде была одинаковой. Выходит, что как в европейских странах, так и дед Грозного Иван III, как впрочем, и его мать Елена Глинская, устраивающая массовые казни с отрубанием рук, голов и заливанием расплавленного свинца в горла фальшивомонетчиков, убивали людей «нежно», а вот Грозный приказывал казнить виновных как-то «грубо» и «нецивилизованно». Самое удивительное состоит в том, что это является, по сути, единственным «доводом» для обвинений Грозного в «кровожадности и тирании»… Такое вот получается у нас странное постижение своей истории.
Речь царя с Лобного места.
Художник В.Поляков. 1901 г.
Ну а если, уговаривая Филиппа стать митрополитом, царь искал вовсе не «удобного и послушного» главу Церкви, а подлинного? И, по всей видимости, в Филиппе именно такого митрополита он нашёл. Это просматривается в удивительно однообразных, словно под копирку писанных, исторических исследованиях взаимоотношений царя и митрополита, с которыми почему-то смыкается и описание житийное… Невольно напрашивается вопрос: а не имеет ли целью столь настойчивое внедрение в общественное сознание конфликта между царём и митрополитом скрыть истинный характер духовно-мировоззренческой и идеологической борьбы в тогдашнем обществе – между прозападнически настроенными «нестяжателями» и сторонниками укрепления самодержавия и православия в России? Ведь опять-таки, одно дело показать истинное духовное и идеологическое противоборство в обществе, всегда, во все времена существующее, и совсем иное – свести его к разногласиям двух, пусть даже и выдающихся, личностей… В подавляющем большинстве исследований мы и видим описание перипетий их конфликта за которыми остаётся сокрытой его духовная и идеологическая суть. Да и сам конфликт в этих описаниях выглядит каким-то беспричинным, недостаточно мотивированным, с такими фактическими и логическими провалами, что возникает сомнение: а был ли вообще этот конфликт между царём и митрополитом, а если был, то действительно ли он носил именно такой характер?..
Искал ли Грозный лишь послушного и удобного митрополита? В этом есть большие сомнения. В этом сказалась, видимо, какая-то общая закономерность, то, как странно ведут себя российские «тираны». Им действительно не нужны «удобные и послушные» как, судя по себе, думают «обличители» царя, но – настоящие, подлинные. Ну и преданные, конечно. Это мы знаем и по временам более поздним. Ведь вторая серия кинофильма С. Эйзенштейна «Иван Грозный» только потому и была забракована И.В. Сталиным, что автор её слишком уж перестарался в угодничестве «тирану». Эту ленту без некоторого смущения и даже стыда и теперь пересматривать невозможно.
И что поразительно, именно такой характер взаимоотношений царя и митрополита носит не только в светских писаниях, но и в житии Филиппа. А потому мы не можем не обратить внимание на некоторые особенности «Жития и подвигов во святых отца нашего и исповедника Филиппа, митрополита Московского и всея России» («Жизнеописания достопамятных людей земли Русской Х – ХХ в.в.», «Московский рабочий», 1992).
Нам всегда представлялось, что житие Филиппа по своему характеру, жанру и стилю, скажем так, не вполне соответствует канонам житий, что оно ближе к светскому писанию, нежели к церковному. Оказывается, эту явную особенность жития исследователи уже замечали: «Когда читаешь «Житие святого Филиппа митрополита» или «Соловецкий летописец» не оставляет ощущение, что кто-то перевёл на древнерусский язык очерк о передовом директоре совхоза». (В. Кобрин).
На странные особенности жития митрополита Филиппа, страдающего хронологическими и иными несообразностями, исследователи обратили внимание со времён Н. Карамзина. Сомневался в точности изложенных в житии подробностей конфликта между митрополитом и царём А. Карташов. Р. Скрынников отмечал, что текст жития давно ставил исследователей в тупик своей «путаностью и обилием ошибок». На эту же особенность жития обращает внимание и Татьяна Грачёва. Словом, житие митрополита Филиппа не даёт никаких оснований для обвинения в причастности к его смерти царя. Тем более, что в самом тексте истинные виновники его гибели названы поимённо…
В житии святого Филиппа настораживает то, что оно слишком уж какое-то публицистическое и полемическое, что текстам такого рода не свойственно. То есть, явно выбивается из канонов жанра. Складывается впечатление, что писано оно не церковными людьми, а некими довольно политизированными светскими публицистами.
Так же, как и в светских писаниях, в житии не говорится о причинах, побудивших Фёдора Колычева оставить службу при великокняжеском дворе. Он просто «оставил светлое царское окружение, родителей и всех родственников, …скрывшись ото всех». Допустим, такие политические аспекты и не должны отмечаться в житии. Но ведь далее, по сути, весь текст жития посвящён именно политическим аспектам. Но уже иного характера…
Долгий путь Фёдора Колычева в Соловецкую обитель объясняется в житии тем, что он не знал точного пути, то есть, по сути, заблудился: «Из-за долгого расстояния до места не знал он точно пути и пришёл в область великого Новгорода. Есть там озеро большое, называемое Онего, по краям его деревни многие. И там пришёл он в село, называемое Кижи, и остановился у одного из жителей того села, по имени Субота». При всём при том, что северные, новгородские земли он знал хорошо…
Не может не удивлять в житии митрополита Филиппа нарушение исторической хронологии событий – сначала избрание его на митрополичий престол, а потом уже введение царём опричнины, что якобы и стало причиной конфликта Филиппа и Ивана Грозного. В действительности всё было как раз наоборот. Опричнина введена в 1564 году, а игумен Соловецкого монастыря Филипп, по настоятельной просьбе царя, был избран на митрополичий престол в 1566 году.
Такое хронологическое нарушение, в житии недопустимое, очень ведь существенно, ибо представляет картину происходившего в ином свете. Из такого хронологического смещения выпадает главное – соотношение власти светской и церковной, о чём между царём и митрополитом была достигнута договорённость… В том облике, в каком Филипп изображён в житии, он нарушает не только своё клятвенное обещание, но и соотношение властей в пользу власти церковной. Это и даёт ему «право» обличать царя. Причём, это обличение Ивана Грозного, по тексту жития, а не в реальности, начинается сразу же после восшествия Филиппа на митрополичий престол. То есть, по хронологии, принятой в житии, до введения опричнины… Кстати, опричнина представляется в тексте лишь как решение царя «царство своё разделить, а царский двор перенести в Александровскую слободу»… Ну кто же не станет противиться разделению царства?
Собственно всё житие Филиппа состоит из монологов, обличающих царя. И начинается обличение до введения опричнины, когда причин для упрёков в разделе царства ещё не было. Обвиняется царь не в каких-то своих царских делах, а изначально – в недостаточной крепости в вере… И – в недостаточной любви. При этом, что очень существенно, сила оружия противопоставляется и ставится в альтернативное положение силе любви: «Побеждает не силой оружия, но сам любовию побеждается». Такое противопоставление по отношению к царю, не вполне справедливо, ибо Государю приходится заботиться и о том, и о другом, а не выбирать из них нечто одно. Но главное, как нам видится, это представление является мировоззренческим положением уже более поздних времён… Причём, положением именно «либеральной» мысли, которая всегда, в том числе и теперь, противопоставляет альтернативно духовность силе оружия, таким образом отрицая значение всякой государственности вообще. Мировоззренческая уловка при этом абсолютно очевидна.
Не менее существенно и то, что митрополит Филипп в житии, так же изначально и до введения опричнины обвиняет царя в том, что у него не такие советники: «И от тех советов верных своих слуг и известных сродников восприняв елей, нагоняет страх на бояр своих и неукротимо гневается». И тут митрополит Филипп, опять-таки подчеркнём, не исторический, а каким он изображён в житии, полностью сходится с Андреем Курбским, тоже упрекавшем Ивана Грозного в том, что он отстранил от себя советников, дававших ему якобы добрые советы. Но советы эти были, как мы уже убедились, действительно злыми…
Согласно житию царь объявляет своё решение о введении опричнины на совете и всем освящённом Соборе, на котором блаженный Филипп и другие епископы решили, «укрепившись между собою, против такого начинания крепко стоять». Правда, как следует далее из текста жития, епископы Филиппа не поддержали, и он остался в полном одиночестве. Но здесь более существенно другое, то, что Филипп обвиняет светскую власть в отступлении от правой веры, что однозначно свидетельствует о противопоставлении власти светской и церковной: «На то ли взираете, что молчит царский синклит – все они связаны куплями житейскими».
Далее следует обвинение царя в ереси, в «древнем египетском обольщении» и «халдействе»: «Пришёл же в соборную церковь Пречистой Богородицы царь к соборному пению, облечённый в черные ризы, так же и прочие были одеты. А на головах высокие шлыки, подобные одеяниям, словно одежды халдеев».
Халдеи же, как известно, это семитские племена. Пренебрежительное название ряженых шутов и скоморохов, потешавших народ на улицах и базарах и обычно не стеснявшихся грубых и непристойных выходок. Слово употреблялось, как бранное. Назвать такое поругание царя «учением» или «апостольским обличением» при всём желании трудно.
Царь обвиняется в том, что он возмущает свою державу: «С древних времён неслыханно, чтобы благочестивые цари свою державу возмущали!» Ну и далее идёт красочное описание того, что натворил в своём царстве «халдей» и «шут», где, словно колосья православных пожинают: «Отовсюду лютейшим огнём горячей золы попалило землю – не варваров нашествие, не градобитие виноградники наши погубило, но самоизволенный мрак страха и тьма дерзновения покрыла, неминуемо губя первенцев наших».
Эти обвинительные монологи, видимо, и есть те подвиги, которые обещаны в названии жития. Других подвигов митрополита, в том виде, как он изображён в житии, мы не находим. Правда, мелькает без всякого объяснения то, что Филиппу были предъявлены в качестве обвинения «лживо составленные книги». Но что стоит за этим, из текста мы не узнаем. В то время как в таких духовных спорах и обвинениях именно это и является основным. Во всяком случае это более важно, чем бесконечные описания того, вовремя или не вовремя снял скуфью, вошедший в храм опричник, из-за чего якобы и произошла распря между царём и митрополитом… Более того, сопоставление столь несоизмеримых фактов свидетельствует как раз об истинной вере или формальном отношении к ней.
Но как следует из жития, царь «ни апостольского обличения, ни запрещения, ни учения не воспринял, но разгневался на него сильно». И это якобы и стало причиной низложения митрополита, а потом и убийства его якобы Малютой Скуратовым…
Но есть ещё одна особенность жития митрополита Филиппа, которую нельзя не заметить. В тексте жития названы враги митрополита Филиппа; «служители злобы», причём названы поимённо. И все они являются церковными иерархами. Между тем, обличения самого Филиппа изначально направлены не на них, а на царя. Это придаёт житию некоторую странность. И потом, суд над митрополитом Филиппом был ведь церковным, а не светским, ибо действительно не подобает царям вину святителей расследовать. Но в Житии утверждается, что это «царь всё самовластно сотворил». И нас пытаются убедить в том, что это, послушное царю церковное большинство, решило участь Филиппа. На это мы можем лишь возразить, что надо уж очень не уважать церковных иерархов, чтобы так думать о них. Да и само послушное большинство – это ведь из понятий и лексики уже гораздо поздних времён, что само по себе уже ставит под сомнение такую трактовку событий.
Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн писал о том, «царь пытался защитить святителя, но вынужден был согласиться с «соборным» мнением о виновности митрополита». По всей видимости, события развивались совсем не так, как нам представляют теперь многие исследователи и даже само житие Филиппа. Ведь если по факту его смерти было учинено расследование и наказание виновных, то это свидетельствует о том, что Филипп пал жертвой не столько светских властей, сколько всё-таки церковных. Кстати, это убедительно показано в киносериале Андрея Петрова «Имя ему Иоанн» (Санкт-Петербург, 2007).
Или мы допускаем мысль о том, что Иван Грозный послал Малюту Скуратова убить митрополита Филиппа, а потом устроить «театрализованное» расследование причин его гибели и наказания виновных? Если кто-то допускает такую мысль, то он, по всей видимости, судит по себе, а уж тем более, не по эпохе Ивана Грозного и не по нему самому.
Итак, если по факту смерти митрополита учиняется царское расследование и довольно жестокое наказание виновных, стало быть, основными противниками митрополита были далеко не царь и не его окружение. Но в таком случае, кто? Приведём выписку из книги митрополита Иоанна, из которой абсолютно ясно, кто именно противостоял митрополиту Филиппу. Другое дело, что из этого не вполне ясно какие именно идеологические силы они выражали: «Царь наложил грозную опалу на всех виновников и пособников его (митрополита) казни. Несчастный архиепископ Новгородский Пимен, по низложению с престола, был отправлен в заключение в Веневский Никольский монастырь и жил там под вечным страхом смерти, а Филофей Рязанский был лишён архиерейства. Не остался забытым и суровый пристав святого – Стефан Кобылин: его постригли против воли в монахи и заключили в Спасо-Каменский монастырь на острове Кубенском. Но главным образом гнев царский постиг Соловецкий монастырь.
Честолюбивый игумен Паисий, вместо обещанного ему епископства, был сослан на Валаам, монах Зосима и ещё девять иноков, клеветавших на митрополита, были также разосланы по разным монастырям, и многие из них на пути к местам ссылки, умерли от тяжких болезней».
Из этого свидетельства следует, что, по всей вероятности, митрополит Филипп все же не нарушил данного царю обещания не вмешиваться во власть светскую. Именно в том смысле, в каком договорённость между ним и царём была достигнута. А вовсе не в том оппозиционном смысле, о каком пишется в энциклопедическом словаре «Христианство», что Филипп якобы «протестовал не против известного порядка, а против безнравственных явлений, обусловленных этим порядком. Но царь, угнетённый манией преследования, уже не в состоянии был различать эти точки зрения». Это и вовсе какое-то суждение, основанное не на понятиях средневековья, а на понятиях, уже гораздо поздних эпох с «либеральным» привкусом, столько раз повторяющееся в нашей многотрудной истории: мы-де боремся не с государственным порядком вещей, а всего лишь с чуждой идеологией. На деле же получается, что борьба ведётся и против государства, и против народа, и против его самосознания, веры и культуры. Что значит пред этим декларации лишь о борьбе с «безнравственным явлением»…
А потому низложение и мученическая смерть митрополита Филиппа «осталась пятном» не на памяти Ивана Грозного, как утверждается в том же словаре, а, на памяти действительных виновников его смерти… Потому митрополит Филипп в «Синодике опальных царя Ивана Грозного» не отмечен, что он пал жертвой иных сил и иных обстоятельств, отличных от тех, которые столь настойчиво нам преподносятся. Приведённые факты об этом свидетельствуют.
Олег Аксеничев в своей книге «Тайное око Ивана Грозного» пишет о том, что Филиппа убили всё-таки новгородцы. Изображает «художественную» картину самоличного приезда царя по пути в Новгород к митрополиту с покаянием: «За то, что клеветникам поверил. За то, что усомнился в тебе». Но в исторической книге изображать события, никогда не происходившие – это, конечно, не тот вымысел, над которым можно обливаться слезами… Такая апология царя никому не нужна, ибо таковой не является.
Нельзя не задаться вопросом и о том, а чего собственно добивался Филипп, не наставляя и не уча царя, а вынося ему столь суровые приговоры? Разумеется, если исторический митрополит Филипп действовал именно так, как это представлено в историях и даже в житии. «Исправить» царя? Но таким «обличительным» путём эта цель ведь недостижима по определению… В связи с этим чрезвычайно примечательно сравнить то, как действовал митрополит Макарий, влияя на царя, и как позже действовал митрополит Филипп, по тем толкованиям, которые нам преподносятся и которые по замыслу их идеологов должны, надо полагать, иметь положительный смысл.
Как известно, накануне Стоглавого собора разгорелась напряжённейшая борьба между «нестяжателями», сторонниками секуляризации церковных земель, а, по сути, – сторонниками разрушения исторически сложившегося положения дел в Церкви, то есть сторонниками ослабления православия в России. Разумеется, из идейных соображений. И – сторонниками укрепления самодержавия и православия.
«Нестяжатели» стремились повлиять на царя, обращаясь к нему с посланиями, среди которых была и «Челобитная иноков», переполненная критическим отношением к Церкви, а значит, бросавшая тень и на митрополита Макария.
Митрополит Макарий вынужден был выступить с «Ответом», в котором отстаивал неприкосновенность земельной собственности духовенства. Причём, речь шла не только о земельной собственности, а о собственности вообще, вплоть до богослужебных книг.
Таким образом, митрополит Макарий накануне Стоглавого Собора распознал то, что речь идёт не столько о собственности, но об «опрощении» Церкви по образцу западной протестантской, то есть борьба со стороны «нестяжателей» была направлена на уничтожение православия в России. И смог донести это до Ивана Грозного, судя по проводимой государственной политике. Царь не поддался «нестяжательской» политике секуляризации, но лишь ограничил поступление в собственность Церкви новых земель, от постриженных в монахи князей и других состоятельных людей. И это было разумно, так как нарушалось соотношение государственных и церковных земель.
Совсем иной характер носили действия митрополита Филиппа, тоже, вроде бы направленные на торжество справедливости. Вопреки договорённости с царём при поставлении на митрополичий престол, Филипп начинает обличать царя публично, (если это было действительно так), утверждая, что все жертвы являются безвинными, чего не могло быть по определению и при самых благочестивых царях… Справедливо отмечал Сергей Цветков, что «его ходатайства за опальных относились, увы, не к невинным жертвам, а к заговорщикам».
Но, такая публичная форма как в те времена, так в более поздние, так и в наше время, имела совсем иное предназначение и цель. Она могла привлечь внимание к тому или иному аспекту жизни, могла повлиять на общественное сознание, но она не могла привести к разрешению того, с чем был не согласен Филипп. Тем более, что речь-то шла о государе и митрополите – высших выразителях светской и церковной властей.
Наконец, говоря о трагической участи митрополита Филиппа, о якобы «безвинных» жертвах «террора» Ивана Грозного и о «мнимых» угрозах, как государству, так и лично царю и его семье, мы не можем не помнить о реальных жертвах того террора и того беззакония, с которыми пришлось бороться царю. Об этом терроре писал сам Иван Грозный: «А князь Василий Шуйский поселился на дворе нашего дяди, князя Андрея Ивановича, и его сторонники, собравшись, подобно иудейскому сонмищу, на этом дворе захватили Фёдора Мишурина, ближнего дьяка при нашем отце и при нас, и, опозорив его, убили; князя Ивана Фёдоровича Бельского и многих других заточили в разные места; подняли руку и на церковь: свергнув с престола митрополита Даниила, послали его в заточение, и так осуществили свои желания и сами стали царствовать».
Въезд царя Ивана Грозного в Псков.
Неизвестный английский художник. 1913 г.
Но об этих жертвах «обличители» Ивана Грозного умалчивают, а, стало быть, их оправдывают, по сути, сокрывая тот очевидный факт, что жестокости царя являются прямым следствием предшествующих беззаконий и неизбежной реакцией на них. Однако, если мы почитаем митрополита Филиппа, то наравне с этим должны помнить и об участи других святителей, пострадавших отнюдь не по воле царя. О том, как был изгнан и брошен в заточение митрополит Даниил. Как с великим бесчестием был изгнан с митрополичьего престола Иосаф. Как был побит камнями и согнан с престола епископ Коломенский Феодосий. Как был согнан тоже с Коломенского престола Вассиан Топорков, племянник Иосифа Волоцкого.
Или муки Филиппа, более драгоценны, чем муки всех этих святителей? Такая «избирательность» в почитании совершена явно не по правде. Но если в нашей земной Церкви нет правды, то где же ещё она в нашем бесприютном мире может быть?..
В связи со священством нельзя не упомянуть и о другом «злодеянии» Ивана Грозного, кочующего из книги в книгу, и имеющего единственный источник – писания Курбского. Если Филиппа царь якобы приказывает убить, то игумена Псково-Печерского монастыря Корнилия и келаря Вассиана, он якобы убивает самолично у врат их обители. Абсолютная несостоятельность такого обвинения убедительно показана Вячеславом Манягиным, отмечавшим, что современная служба святому, в которой Иван Грозный прямо обвиняется в смерти преподобного Корнилия, написана уже в ХХ веке на основе какого-то «устного предания» и совершается с 1954 года…
Мы же обратим внимание на другое, более надёжно вскрывающее истинный смысл происходившего, на то, почему чин святости Корнилия изменялся во времени, что не могло быть случайным. Если вначале святой Корнилий имел чин святости преподобного, то многое время спустя – священномученика. А в современном акафисте – преподобномученик. Акафист святому преподобномученику Корнилию Псково-Печерскому чудотворцу (издание Псково-Печерского Свято-Успенского монастыря, 1992). Причём, в акафисте говорится, что он принял смерть не от царя, а от злых завистников: «Многия люди к Богу привел еси, за своя же великие добродетели завистию от злых гоним, мученически душу свою Богови предал еси».
Ведь изменение чина святости – дело столь ответственное, могло происходить, по всей видимости, при условии, что открывались со временем новые обстоятельства кончины Корнилия. Но никаких новых обстоятельств не открывалось и единственным источником, обвиняющим царя остаются писания Курбского, которые не могут быть признаны состоятельными…
Нет абсолютно никаких оснований вполне реальные измены и крамолы, нешуточные угрозы самой государственности считать «мнимыми», как это почему-то утверждается в помянутом уже энциклопедическом словаре «Христианство». Причём, «мнимыми» реальные мятежи, попытки государственных переворотов, по нравам тех времён бывшие обыкновением, по какой-то странной логике относятся только и исключительно к царствованию Ивана Грозного. Ясно, что это является искажением реального положения вещей той эпохи.
Ведь, как известно, ещё дед Ивана Грозного Иван III применял самые суровые меры к изменникам и еретикам. С казнями в таких формах и масштабах, от которых, как отмечали историки, земля содрогалась…
А разве мать тогда ещё малолетнего Ивана Грозного Елена Глинская не вынуждена была принимать не менее суровые меры против реальных мятежников, покушавшихся на трон? Причём, не без участия сил извне. Борьба шла ведь не только за верховную власть в России, но носила духовно-церковный и мировоззренческий характер. Это была борьба с одной стороны – сторонников укрепления самодержавия и православия, при которых страна только и могла устоять под натиском латинства; с другой стороны – партией еретиков, издавна называвших себя «нестяжателями», сторонников устройства России по западному типу.
Накал идеологического и политического противоборства достиг своей вершины уже к концу царствования отца Ивана Грозного Василия III. В этом смысле его неожиданная болезнь и смерть действительно представляются странными и загадочными. Всё усугублялось малолетством великого князя, от имени которого предстояло править его матери Елене Глинской. И тут борьба вокруг трона шла по разным направлениям – как за регентское влияние на великого князя через его мать, хотя и носившая признаки заговора, так и попыток явного государственного переворотов с устранением законного великого князя и его матери с посажением на великокняжеский трон другого человека.
Ещё не отошедшей от горя потери мужа, Елене Глинской пришлось буквально через неделю проявить твёрдость и непреклонность как в отстаивании и продолжении политики Василия III, так и в защите малолетнего великого князя. И тут не могли браться в расчёт никакие родственные связи.
Со всей решительностью Елена Глинская подавила заговор своего родного дяди Михаила Львовича Глинского, человека чрезмерно честолюбивого и властолюбивого. М. Глинский был человеком прозападной ориентации. Двенадцать лет прожил в Италии и даже принял католичество, изменявший и Сигизмунду польскому, и Василию Ивановичу московскому. М. Глинский был обвинён, отнюдь не без оснований, в том, что он хотел «держать государство». Был схвачен, посажен в темницу, где вскоре и умер.
Пришлось Елене Глинской принять меры и против Юрия Ивановича Дмитровского, сподвижники которого намеревались «на великое княжение его подняти». Как понятно, это была борьба уже не за регентство, не за влияние на великого князя и его мать.
Другая попытка мятежа, носившая уже явно характер государственного переворота, была со стороны брата Василия III, Андрея Ивановича Старицкого. Вне зависимости от того, что стало причиной его выступления с войском к Новгороду – испуг или же интриги его окружения, стремившегося столкнуть его с Еленой Глинской – его мятеж носил все признаки покушения на высшую государственную власть. И только расчётливые и решительные действия выдающегося воеводы Ивана Телепнева Овчины-Оболенского предотвратили прямую междоусобицу, точнее – открытую борьбу за великокняжеский трон, с самыми трагическими последствиями для малолетнего великого князя и его матери Елены Глинской.
О самых серьёзных намерениях мятежа Андрея Старицкого свидетельствует то, что на пути из Старицы к Новгороду он рассылал грамоты детям боярским и в погосты, призывавшие переходить на его сторону, а значит, не подчиняться законной великокняжеской власти: «Князь великий молод, держат государство бояре, и вам у кого служить? Я же рад вас жаловать».
Молодая правительница от имени своего малолетнего сына со всей решительностью и жестокостью расправилась с крамолами и попытками государственного переворота. Андрей Старицкий был брошен в темницу. Пострадали и те, кто перешёл на его сторону: «Тридцать же новгородских помещиков, перешедших на сторону Андрея, были биты кнутом в Москве, а потом повешены по новгородской дороге в большом расстоянии друг от друга, вплоть до самого Новгорода» (А. Нечволодов).
Вовсе не в оправдание тех жестокостей, с которыми подавлялись крамолы, мятежи и еретические заговоры мы напоминаем о них, но ради исторической правды, а так же в связи с тем, что только в царствование Ивана они представляются «мнимыми». Совершенно очевидно, что это является идеологическим приёмом нашего времени, а не постижением эпохи средневековья. Ну и явной идеологемой нынешних «разоблачителей» Ивана Грозного является утверждение о том, что он якобы вел «террор против собственного народа». Между тем как народ в своём подавляющем большинстве, не смотря на столь последовательное информационное давление по искажению облика Ивана Грозного, почитает его выдающимся государственным деятелем.
Но не только борьбой с крамолами Елена Васильевна Глинская оставила о себе добрую память в короткое четырёхлетнее правление. А также созданием крепостей и городов, обнесением стеной Китай-города в Москве. Решительной денежной реформой, изъятием из оборота фальшивых денег, за изготовление которых многие были преданы лютой казни. Кстати, о периоде её правления свидетельствует и до сих пор слово копейка.
Вместо старых денег, на которых великий князь был изображён с мечом, были введены новые, с изображением князя с копьём. Новые деньги получили название копейных, то есть копейками.
Оппозиция «нестяжателей», по всей видимости, не ожидала от молодой Елены Глинской столь решительных действий как в борьбе с мятежами, так и по укреплению государства, продолжавшей политику Василия III. И 3 апреля 1538 года она в полном расцвете сил неожиданно скончалась. Нет никаких сомнений в том, что она была отравлена. Путь к боярскому беззаконию был открыт.
Считать эти крамолы «мнимыми», как утверждает помянутый энциклопедический словарь «Христианство», у нас нет никаких оснований. Тем более крамолы и угрозы самой государственности не были «мнимыми» в дальнейшем, в царствование Ивана IV.
Ивану Грозному предстояла напряжённая борьба, смысл и значение которой точно выразил даже Н. Карамзин, которого столь часто упрекают в искажении облика царя: «Мятежное господство бояр рушилось совершенно, уступив место единовластию царскому, чуждому тиранства и прихотей».
В своём повествовании мы обращаемся не только к историческим исследованиям прошлого, но и к современным изданиям, и особенно к справочным, во всяком случае, претендующими быть таковыми, дабы показать как, с помощью каких идеологических и издательских приёмов в нынешнем общественном сознании формируется облик Ивана Грозного.
Красноречивым примером такого ненавязчивого, тонкого искажения исторических фактов является статья о митрополите Филиппе в том же словаре «Христианство». Оказывается, что «среди высшего духовенства были враги митрополита», что «в Соловецкий монастырь отправлена была следственная комиссия, составленная из «личных врагов митрополита». И мы в этом нисколько не сомневаемся. Когда в обществе шла столь суровая духовно-мировоззренческая борьба, у митрополита просто не могло не быть «врагов» — и личных, и духовных. Но почему наряду с этим Ивану Грозному отказывает во «врагах», а все крамолы, с которыми ему пришлось бороться, названы «мнимыми»?.. У царя уж тем более были вполне реальные враги – и духовные, и политические, и идеологические, и внешние. Но ему в них почему-то отказывается…
Но даже в житии митрополита Филиппа царю Ивану Грозному отказывается в каких бы то ни было супротивниках. На жалобу его о том, что «ищущие же души моей ставят сети», святитель отвечает, что это льстивые говорят так, на самом же деле надо приблизить нужных советников – «прими тех, которые подадут благой совет». Митрополиту Филиппу же не только не отказывается во врагах, но непременно предполагается их наличие: «Служители злобы на блаженного Филиппа стали клеветать, что он ложно говорит о царской власти».
В таком случае, на каком основании личность митрополита Филиппа оценивается исходя из реальной исторической обстановки, а личность Ивана Грозного – исходя из некоего отвлечённого, безоблачного, «гуманистического» представления? Неведомо. Но это и есть искажение исторической правды.
По сути, нынешние представители «либеральной» мысли, уничижающие царя, отказывая ему в какой бы то ни было роли в истории, тем самым почему-то защищают средневековую олигархию, мало, чем отличающуюся от олигархии в последующие времена, развязавшую беззакония и казни, покусившуюся даже на Церковь. Почему это беззаконие и кровожадность для такого умонастроения таковыми и не являются? Более того, выдаются за некую «альтернативу» самодержавной власти. Вопрос риторический, так как двойные стандарты в подходе к истории при этом столь очевидны, что отрицать их невозможно.
Ведь ясно, почему те беззакония, с которыми пришлось бороться Ивану Грозному «не замечаются», а, по сути, оправдываются. Потому что это были беззакония «нестяжательских» сил, противостоящих укреплению самодержавия и православия на Руси…
Как видим, одной из основных государственных задач Ивана Грозного была борьба за естественное и гармоническое соотношение царской и церковной властей. И не смотря ни на что, это ему удавалось. Может быть, и это до сих пор ему не прощается… Ведь трагедия митрополита Филиппа свидетельствует о том, какими изощрёнными способами велась борьба за противопоставление властей царской и церковной. Борьба потаённая, далёкая от той упрощённой картины, которая всё ещё нам преподносится в иных исторических писаниях и, к сожалению, даже в житии.
Иван Грозный с одной стороны защищает православную церковь, с другой – осуждает тех священников, которые дерзнули творить царские дела. Имеется ввиду прежде всего Сильвестр, который в силу обстоятельств оказался обладателем огромной власти в стране. Но царь не только обличает, но и объясняет. И его представление о соотношении властей выражено им, более чем ясно, в первом послании. Причём, своё убеждение он обосновывает на большом историческом и богословском, скажем так, материале: «Не подобает священникам творить царские дела!… Не видишь разве, что власть священника и управителя с царской не совместима? Это из ветхозаветной истории, то же бывало и в Римском царстве и, после Христова пришествия, в греческом царстве, когда там осуществились злодейские замыслы, подобные вашим».
Напомним ещё раз, что именно это место о различии между царской и священнической властью в первом послании Ивана Грозного было искажено на прямо противоположный смысл в «сборниках Курбского». И в его подлинном виде было опубликовано сравнительно недавно, лишь в 1951 году: «Подумай, какая власть создавалась в тех странах, где цари слушались духовных и советников, и как погибли эти страны. Неужели и нам посоветуешь так поступать, чтобы тоже притти к гибели? Это ли благочестие – не подавлять злодеев, не управлять царством и отдать его на разграбление иноплеменных? Этому, по-твоему, учат святители? Хорошо и поучительно! Одно дело спасать свою душу, а другое дело – заботиться о телах и душах других людей; одно дело – отшельничество, одно дело – монашество, одно дело священническая власть, а другое дело – царское правление… Пойми же разницу между отшельничеством, монашеством, священничеством и царской властью. Прилично ли царю, например, если его бьют по щеке, подставлять другую? Это ли совершеннейшая заповедь; как же царь сможет управлять царством, если допустит над собой бесчестие? А священнику подобает как делать, — пойми же, поэтому, разницу между царской и священнической властью!»
Мы никогда не сможем дать объективной оценки личности Ивана Грозного и его эпохи, в том числе и опричнине, если не будем брать в расчёт тех причин, которые вызвали, как перемены в характере царя, так и саму опричнину. Только в общем, едином течении истории, в причинно-следственных связях всего, тогда происходившего, можно дать объективную оценку и личности царя, и опричнины. Иначе наша история и далее будет оставаться объектом идеологических спекуляций.
Обличать жестокость царя и не замечать жестокостей, которые были до этого, как в отношении к народу, так и в отношении самого царя и его семьи, значит искажать историю. После всякого беззакония непременно и неизбежно наступает период ужесточения власти. Это общий закон социального развития, который можно понять и объяснить, но который невозможно отменить. Именно с такой точки зрения рассматривает историю И.Я. Фроянов. А потому и нельзя не признать, что его монография после 1951 года является, пожалуй, первой работой, нет, не по апологии царя, а объективного и всестороннего рассмотрения сложного и драматичного периода нашей истории.
Но всякие попытки разобраться в своей истории и в личности Ивана Грозного немедленно пресекаются с помощью не столь уж хитрой и на удивление однообразной логики. Как, видимо, полагают её авторы, безупречной: это, мол, всё тоска по «сильной руке», а то и по «командно-репрессивным методам» (В. Кобрин). Мало того, что такая установка перекрывает всякий путь объективного объяснения и постижения прошлого, она являет нехорошую подоплёку – уничижение народа, который якобы без «командно-репрессивных методов» никак прожить не может. То есть, с помощью такой логической уловки вина предъявляется не тем, кто проводил эти «методы», а народу… Конечно же, это никакое не объяснение и не осмысление прошлого, а обыкновенная идеологема, лишённая метафизической основы, которой «можно» орудовать как угодно…
К сожалению, пока именно эта идеологема в ходу, как «прогрессивная». Ведь говорить о «тирании», благородно обличать её, но не помнить и умалчивать о её причинах – является искажением исторической действительности, а то и просто идеологической спекуляцией на ней. А потому всякого, пытающегося разобраться в этой причинно-следственной связи тут же объявляют сторонником и проповедником этой самой «тирании». На таком пропагандистском уровне пребывает пока что в общественном сознании осмысление родной истории…
В связи с этим, мы не можем не задаться основным, злободневным ныне для нас вопросом, имеющим мировоззренческую и идеологическую основу: а собственно, с какой целью именно для нашей сегодняшней жизни, а не для прошлой, которую возвратить невозможно, тревожится личность «тирана» Ивана Грозного, а заодно с ним – и личность «тирана» И.В. Сталина? Какую идеологическую задачу эти акции на самом деле выполняют? Не те задачи, которые декларируются зачастую произвольно, и далёкие от сути происходящего, а то и прямо противоположные ей, но действительные, выводимые дискурсивным путём, то есть путём последовательных логических умозаключений. Ну не станем же мы верить идеологическим лукавцам, что они озабочены выяснением исторической истины. И уж тем более не станем верить им, с нескрываемым презрением относящихся к народу, что они озабочены его положением и состоянием… А в том, что такими обращениями к истории разрешаются некие идеологические задачи нынешнего дня, нет никаких сомнений. Это доказывается как самими бесцеремонными обращениями к истории, так и их интенсивностью.
Механика же этого идеологического действа проста, если не сказать примитивна и определена уже довольно давно. Проиллюстрируем это примером характерным. Тем более, что тут «тирания» Грозного сближается с «тиранией» Сталина: «Почему все рассказы современников о жестокостях Ивана Грозного были объявлены вражеской клеветой на выдающегося деятеля? Причины лежали за пределами науки. Террор Ивана Грозного показался привлекательным И.В. Сталину» (В. Кобрин).
И далее мы видим, как вроде бы отходя от ненаучного подхода, исследователь попадает в ещё более ненаучный подход, так как связывает возвращение к объективности не с анализом действительности, а с фактами для научности необязательными и небезупречными, скажем, с решениями известного партсъезда: «Лишь во второй половине 50-х годов, после исторического ХХ съезда КПСС, наука стала возвращаться к истинным, взвешенным оценкам». То есть — с пресловутой «оттепели».
Царь Иоанн Грозный открывает первый Земский Собор.
Неизвестный художник XIX в.
Но, вопреки мнению расхожему и пропагандистки навязанному общественному сознанию, эта «оттепель» вовсе не являлась таковой. Это было скорее «похолоданьем», ибо являлось рецидивом возвращения к революционному сознанию. А как же назвать иначе новое подавление веры, разрушение православных храмов в России в масштабах, превышающих двадцатые годы, авантюры с армией и в народном хозяйстве? То есть, для определённой части общества это была «оттепель», а для народа, безусловно, похолоданьем. Это стало важным рубежом для дальнейшей нашей народной и государственной судьбы, так как в результате этой акции произошла смена народной интеллигенции советского периода, на прежнюю интеллигенцию, идеологически озабоченную, ставившую себя в положение борьбы с народом, но вместе с тем дерзающей, по примеру дореволюционной интеллигенции, на идеологическое руководство им.
Приведённый выше пример идеологической догматики исходит из того, что марксистская, коммунистическая ортодоксия, навязанная вместо народного самосознания, оставалась во весь советский период неизменной. А потому расстаться с ней наступило время лишь в 1993 году. И ради этого «можно» было палить из танковых пушек по парламенту. Дело-то ведь благое – «освобождение от коммунизма». Но как помним, нас уже от коммунизма «освобождали», во время Великой Отечественной войны. Поразительно лишь то, что нынешние «освободители» оказались заодно с «освободителями» фашистскими.
Но поворот от революционного к традиционному сознанию определился уже к 1934 году. И жёсткость этого поворота есть прямое продолжение революционного разорения страны в начале века. В этом смысле Сталин делал прямо противоположное тому, что делал Ленин. Если Ленин разрушал российскую государственность, «тюрьму» народов, то Сталин создавал новую государственность, окончательно сложившуюся после Великой Отечественной войны.
Сходная ведь ситуация досталась и Ивану Грозному. Беззакония периода боярского «правления» пришлось преодолевать ему. В этом смысле «тирания» Ивана Грозного – это горькое похмелье после боярского беззакония и попыток оппозиции изменить самодержавный и православный курс страны.
«Тирания» Сталина – это горькое похмелье после революционного анархизма и революционного разрушения великой православной державы, прямое продолжение их. Такие травмы, нанесённые народу, в два-три года не затягиваются.
В связи с этой «тиранией» можно негодовать, тем самым выставляя себя, вроде бы, сторонником гуманизма и справедливости. Но этого невозможно, повторимся, отменить… И, кто пытается не объяснить истинное положение вещей в обществе на уровне мировоззренческом, а стало быть, и преодолеть его, а лишь обличить его, тем самым удерживает в «общественном сознании ту самую «тиранию», против которой, вроде бы, выступает…
Переход от революционного сознания к традиционному усложнялся тогда тем, что идеология оставалась прежней. И её невозможно было отбросить без риска погружения в новую пучину революционного анархизма. А потому высшими в идеологии оставались «революционные ценности», а не народные ценности и не национальные интересы. Но под покровом этих «ценностей» шла уже совсем иная жизнь. А значит, тот, кто сводит всю трагическую историю ХХ века, и особенно его вторую половину к идеологии, тем самым свидетельствует о том, что идеология (любая) для него дороже живой жизни, да и самого человека с его душой и разумом, верой и самосознанием… То есть, тем самым демонстрирует все признаки революционного сознания – подавление веры, пренебрежение человеческой личностью (разумеется, ради «общего дела»), разрушение государственности (любой и всякой), якобы мешающей проявлению личности.
И здесь адепты революционного сознания в своё «оправдание» прибегают, по сути, к историческому шулерству. «Тиранией» Ивана Грозного они называют его борьбу за сохранение государственности, основы которой, заложенные Иваном III и Василием III, были порушены в период боярского беззакония. «Тиранией» Сталина они называют восстановление, на новых основах государственности, разрушенной в результате революционной катастрофы России. И того и другого «тирана» они обвиняют в «создании извращённой системы ценностей»: «Не в историческом невежестве лежат корни культа Ивана Грозного во времена культа Сталина. И Иван Грозный, и Сталин были умны, хорошо знали, что творят. Террор Ивана Грозного был для Сталина не просто оправданием его террора: такое объяснение слишком прямолинейно, да и объясняет не всё. Речь шла о создании извращённой системы ценностей, где цель оправдывает средства…» (В. Кобрин).
То есть вопреки очевидности, мы должны, согласно логике обличителей, поверить тому, что в результате революции система народных ценностей была не порушена, а наоборот, обретена…
Надеюсь, из этого дискурсивного экскурса читателю ясно, что как при Грозном, так и при Сталине действительная суть происходящего в обществе подменялась и всё ещё подменяется в идеологических целях на прямо противоположную. Вот в связи с чем идёт полемика в нынешнем обществе вокруг русской истории – от Грозного до Сталина.
Ну а для того, чтобы выставить во всей неприглядности выдающиеся личности, как «тиранов», их обвиняют в самоцельной борьбе за власть. В то время, как такая борьба за власть – удел мелких личностей, цепляющихся за неё любой ценой. Для личностей же больших власть не цель, а средство, средство служения. И, конечно же, — бремя…
Итак, идеологическая цель нынешнего обращения к истории очевидна. «Демократическая» революция нашего времени, совершённая явочным порядком и по сути, тайно, (и двадцать лет спустя в обществе всё ещё идёт спор – что именно произошло), а так же её негативные последствия, как-то – криминальный передел собственности, вывоз средств за рубеж, остановка производства, подавление «рынком» науки, культуры и литературы в особенности, пробуждение в человеке самых тёмных инстинктов – не получила легитимности, то есть поддержки в народе. Столь зыбкому состоянию общества срочно необходимо идеологическое обоснование.
По всякой логике, по законам социального развития, да и по опыту революции начала миновавшего века известно, что после господства революционного сознания, революционного анархизма непременно наступает преобладание сознания традиционного. И теперь, без возвращения к традиционному сознанию, не то что никакая «модернизация», но вообще спокойная и нормальная жизнь в стране немыслима.
Однако те, кто определяют ныне политику в России (а это не только высшие руководители, не только те, кто формируют общественное сознание, но и иные силы, в том числе и извне) вопреки логике, после уже свершённой революции, снова реанимируют революционное сознание, с помощью которого можно прийти к власти, но обустроить жизнь народа и страны невозможно. Так, по всем приметам, начинается вторая «перестройка». И делают это, во многой степени, обращаясь к истории. Искажая историю и скрывая истинную суть ныне происходящего, пытаются найти в прошлом «оправдание» своих действий, выходящих из либерал-революционного сознания. Точнее, внушить народу, что там такое «оправдание» есть. На самом же деле там такого оправдания нет. Его можно «найти» там, лишь поняв историю превратно, то есть, подогнав её под «либеральные» идеологемы. Это и является основной причиной нынешних споров о нашей истории, а вовсе не выяснения исторической истины.
Суть же мировоззренческого конфликта состоит в том, что либерал-революционное сознание, всё ещё почитающееся «передовым» и «прогрессивным», не находит своего оправдания в истории и поддержки в народе, вошло в противоречие с историческим путём развития России. Обойти это положение, как мы знаем по послереволюционному опыту миновавшего века, невозможно. Но, вопреки опыту и логике, высокопоставленные представители «демократической» власти главной своей задачей снова видят борьбу за «десталинизацию» российского общества. Ясно, что не с остатками «тоталитаризма» они при этом прощаются, а вновь возвращают общество к революционному сознанию, (вопреки безучастию в этом народа) неизбежно приводящему к новому «тоталитаризму»…
Подтверждением этого является и новый виток навязывания диссидентских писаний А. Солженицына. Теперь уже в обязательном порядке – и в школах… Но диссидент – согласно русскому языку – это вероотступник, тот, кто отступает от господствующего вероисповедания, по аналогии со средневековьем – еретик. Почему это вновь берётся в качестве образца и идеала? В этом сказывается тот идеологический тупик, в котором оказалась власть, правящая «элита», те, кто определяет общественное сознание…
Уже совершенно очевидно то, что если и далее она будет настаивать на этой идеологической невнятице, тем горше будет похмелье после такого «демократического», по сути революционного анархизма и мировоззренческого насилия. Обидно только то, что похмелье это коснётся не только власти, но и народа в целом.
Мы пытаемся связать логически столь разные эпохи, отстоящие друг от друга так далеко – эпоху Ивана Грозного, советский период истории, наше время – лишь потому, что с точки зрения духовно-мировоззренческой, самой духовной природы человека, несмотря на весь прогресс и цивилизацию, эти времена оказываются удивительно сходными. Но именно с такой точки зрения и никакой не иной – не «исторической» и не «социальной» — постигать родную историю и состоит наша задача.
Продолжение следует