П,Ткаченко
ДРАМА ГРОЗНОГО ЦАРЯ
ПРОДОЛЖЕНИЕ
«МУЧЕНИКОВ ЗА ВЕРУ У НАС НЕТ»
Одной из основных задач нового государственного строительства России становилась окончательная ликвидация остатков Золотой Орды – Казанского, Астраханского и Крымского ханств, всё ещё терзавших Русь набегами. А потому взятие Казани Иваном Грозным было событием исключительной важности для дальнейшей государственности России. Неслучайно оно оставило такой глубокий
след в самосознании как русского, так и татарского народов.
Однако, будем помнить, что взятием Казани Иван Грозный лишь довершал дело своих предков, дело, начатое ещё его дедом Иваном III, который в 1469 году одержал над Казанью большую победу, первую со времён Дмитрия Донского. С Казанью был заключён договор, по которому освобождались все русские пленники, томившиеся там.
И что особенно примечательно, для Ивана III это была первая победа, в которой Государь всея Руси проявил черты «новой организации и первые черты характерного стратегического почерка»: «Прошли времена, когда воины шли в поход одной колонной во главе с князем, который лично вёл войска, сражаясь в первых рядах. Тактическое руководство на поле боя теперь перешло к воеводам. На долю великого князя выпадало политическое и стратегическое руководство на театре войны» (Ю.Г. Алексеев). И, конечно же, новые черты политического и стратегического руководства сказались ещё в большей мере под Казанью, при взятии её первым русским царём Иваном Грозным.
Поход на Казань интересует нас не с точки зрения собственно военной, хотя и с этой стороны достойно рассмотрения столь значимое событие. Примечательно же оно прежде всего тем, что при взятии Казани произошла первая серьёзная размолвка между царём и «избранной радой». И касалась она, отнюдь не только чисто военных, тактических вопросов, но политических и стратегических и даже духовных. В конечном итоге вопрос стоял о том, — как управлять далее покорённым краем, на каких основах он должен войти в состав России? Но и это ещё не всё. Вопрос стоял по сути, о том, каковым должно быть теперь устроение самой России, вобравшей в себя столь многочисленный «бесерменский», иноверный народ. Это был теперь главный вопрос внутриполитического устройства России, как видно по всему, мало кем осознаваемый из современников Ивана Грозного.
Принято считать, что разногласия царя с «избранной радой», а точнее – с идеологической оппозицией, по сути, определявшей политику, возникли в пятидесятых – начале шестидесятых годов в связи с двумя возможными путями внешней политики России, а на самом деле – между двумя возможными цивилизационными путями развития страны. Оппозиция и «избранная рада», настроенная прозападнически и «нестяжательски» считали необходимым в первую очередь покорить Крымское ханство. И в этом была своя внешняя логика, – как бы окончательно покончить с остатками Золотой Орды. То есть, избрать южное направление внешней политики. А за этим стояли уже совсем иные дела – не только покорение крымских «бесермен», тогда в принципе невозможное, но неизбежное столкновение с Турцией и в конечном итоге – принятие «византийского наследства» по сценарию папы.
Иван Грозный же считал первостепенной задачей западное направление внешней политики, как с целью возвращения исконно русских земель, так и для преграждения католической экспансии в Россию. Вот тогда, полагают многие исследователи, и начались разногласия. В вопросе же покорения Казанского ханства якобы никаких разногласий не было, и все были единодушны в необходимости предпринятого похода. На самом же деле, всё обстояло не совсем так. Здесь разногласия были иного порядка, и причины их были не такие явные. Ведь, все известные ныне опубликованные источники, однозначно свидетельствуют о том, что разногласия эти касались как собственно военной кампании, стратегии и тактики ведения боевых действий, так и дальнейшей политики в отношении Казанского края, «Казанского строения». Оказалось, что у Ивана Грозного на сей счёт были совсем иные представления, чем у «избранной рады», можно сказать, прямо противоположные. Это и стало причиной размолвки, а вовсе не какие-то личные особенности характера царя, как это пытаются представить иные авторы. Скажем более – как только всё объясняется личным характером царя, его жестокостью – это верный признак уклонения от объяснения действительного смысла происшедших событий и, прежде всего – их духовной основы и мировоззренческой мотивации.
Странное дело, что иные исследователи и публицисты взывают к «умным советникам» царя, из которых якобы и состояла «избранная рада». Вместе с тем, обходят главный вопрос: а какие именно советы давала Ивану Грозному «избранная рада», руководимая Сильвестром и Адашевым? Между тем мы видим, что по всем основным наиважнейшим духовно-мировоззренческим и политическим проблемам царю навязывались идеи, не приводящие к обустройству государства, и к благонамеренному житию. Так было с «византийским наследством», навязываемым царю папой. Так произошло и с «Казанским строением». Так позже произойдёт и с внешнеполитической ориентацией России и в связи с главным направлением приложения сил – на Юг или же на Запад… Но в таком случае, у нас нет никаких оснований считать таких советников «умными», точнее – действительно озабоченными государственным устройством России. Они просто боролись за власть и стремились сохранить своё прежнее влияние на царя.
Ни в коем разе не хотим сказать, что «умные советники» давали царю далеко не умные советы из какого-то злого умысла. Нет, конечно, хотя могло быть и это. Главное состояло в том, что они, видимо, вполне искренне исповедовали «нестяжательство», специфическое прозападное мировоззрение, изрядно приправленное еретичеством. Мировоззрение, которое по самой своей природе не могло стать официальной государственной идеологий. Как орудие захвата власти и разрушения традиционного уклада жизни оно годилось, но только не для государственного строительства. Именно поэтому идеология «нестяжательства» и не могла стать официальной идеологией. А вовсе не потому, что отшельнический, иноческий путь спасения, берущий своё начало от преподобного Нила Сорского, был доступен и открыт совсем для немногих. Преподобный Нил Сорский и ведать не ведал о том, что его подвижническое учение позже будет использовано для не существовавшего противоборства «иосифлян» и «нестяжателей» и станет, по сути, богословским оружием еретиков. Под этими названиями в последующем противоборствовали уже совсем иные силы…
Ведь по логике «нестяжательства», таковым вовсе не являющимся, Иосифу Волоцкому и его единомышленникам, «иосифлянам» даже отказывается в духовном подвижничестве. Собственно говоря, что и делается и по сей день в характеристике отличий этих, якобы равноправных, или как сказали бы сегодня, альтернативных направлений мысли: «А разногласия между ними можно свести к такому противопоставлению: преображение мира через внутреннее воспитание человека или завоевание мира на путях внешней работы в нём». («Русская социально-политическая мысль Х — начала ХХ века», М., издательство «Социально-политическая МЫСЛЬ», 2005).
Но ведь не этим данные течения мысли отличаются. Тут выпячена формальная сторона и опущена сущностная. Они отличаются тем, что это были разные формы подвижничества. У Иосифа Волоцкого – монастырское, у Нила Сорского – скитское. Противопоставлять их нет никаких оснований. Уже хотя бы потому, что к скитскому служению человек приходил не иначе, как через монастырское. И богатство монастырей вовсе не свидетельствовало о «стяжательском» образе жизни их иноков. И уж тем более, нет никаких оснований из учения Иосифа Волоцкого выводить некие экспансионистские и даже милитаристские намерения – завоевание мира «на путях внешней работы в нём» с акцентом именно на «внешнее» преображение мира. Это просто бесцеремонное искажение существа подвижничества и учения Иосифа Волоцкого.
Иначе видится история русской общественной и богословской мысли из Амстердама. Поскольку указанное издание хотя и предпринято по решению Учёного совета философского факультета Московского университета, но «при содействии» Международного института социальной истории (Амстердам).
Течение в политической жизни, получившее название «нестяжательства» нет никаких оснований напрямую соотносить со скитским подвижничеством Нила Сорского. Это было уже совсем иное направление мысли, которое если что и взяло из учения Нила Сорского, то его личностную сторону.
Идеология «нестяжательства», в силу определённых условий ставшая в значительной мере еретической, не являлась альтернативой ни «иосифлянству», ни официальному самодержавному курсу, не была она ни более передовой, ни более прогрессивной, хотя и внушала такой соблазн современникам. Это – «вольнодумство», как называли его тогда, — «самовластие», и как всякая антисистема, повторимся, она не могла стать официальной государственной идеологией. Это главное обстоятельство, без учёта которого рассмотрение идеологических споров той поры приобретает беспредметный, схоластический характер. Что мы собственно и наблюдаем.
Совершенно очевидно, что при взятии Казани столкнулись «иосифлянское» представление, выразителем которого был Иван Грозный, разумеется, с близкими ему боярами и единомышленниками, и «нестяжательское», которое исповедовала «избранная рада».
И тут, мы можем воочию убедиться в том, что в оценке личности Ивана Грозного, конкретным историческим фактам всё ещё придаётся прямо противоположный смысл. Ведь только при этом условии можно утверждать: «Зримым следствием деятельности «избранной рады» стала великая Казанская победа – завоевание Казанского царства в 1552». Если, конечно, обойти то, какие идеи проводила «избранная рада» и какие именно советы давали царю «умные советники».
Всё было как раз наоборот, что и проявилось в размолвке царя с «избранной радой». Надо же определить, наконец, в чём состояла её суть. По приведённой же логике следует, что казанская победа произошла исключительно благодаря «избранной раде» и чуть ли не вопреки Ивану Грозному…
«Избранная рада», то есть «умные советники» царя, выражали прозападные «нестяжательские» воззрения. Впервые этот термин встречается в памфлете Курбского «История о великом князе Московском» и даже не упоминается в летописях… Памфлет же этот, как помним, был написан при обстоятельствах примечательных, — как позорящий царя в связи с тем, что тот претендовал на польскую корону в княжестве Литовском, и Курбскому всерьёз надо было думать о личной безопасности… Напомним, что «избранная рада» была кулуарным государственным органом, не вполне легитимным, неофициальным правительством.
Та размолвка, которая началась при взятии Казани продолжилась и далее. До наших дней она дошла запечатлённой в переписке А. Курбского с Иваном Грозным, свидетельствующая о том, что это был спор духовно-религиозного плана, а не политического и уж тем более, не социального. Это была идеологическая борьба, суть которой вовсе не сводится к противоборству двух якобы альтернативных воззрений на самодержавное устройство России. По той простой причине, что никакого иного государственного устройства, кроме существовавшего, Курбский не имел и не предлагал. Вопреки уверениям исследователей: «Свидетельством различных духовно-политических воззрений на роль православного самодержца является переписка между А.М. Курбским и царём Иваном Грозным». Переписка Курбского и Ивана Грозного – это свидетельство не столько политического, сколько религиозно-философского спора. («Русская социально-политическая мысль Х – начала ХХ века»).
Конечно, если исследователи всецело разделяют позицию Курбского и даже утверждают невероятное, то, что он якобы был «первым биографом Ивана Грозного» (Б.Н. Флоря), то тогда ни о какой объективности исследований говорить не приходится, и мы должны согласиться с положением изначальным и до сих пор преобладающим, сформулированным в амстердамской книжке о русской социально-политической мысли: «Курбский выступает первым критиком царя Ивана Грозного, положив начало многовековой традиции критического восприятия его правления».
Но при этом мы не можем не задаться вполне резонными вопросами: а собственно говоря, почему мы должны и до сих пор разделять позицию изменника Курбского, заложившего «традицию» критической и даже резко негативной оценки личности Грозного и его роли в истории? Ведь у Курбского были для этого свои, вполне понятные мотивации и причины. Неужто, его мотивации и до сих пор остаются нашими? Тем более, что теперь мы имеем возможность сравнить послания царя и беглого князя и убедиться в том, что ни по христианским и богословским воззрениям, ни по интеллектуальному и образовательному уровню, ни тем более по таланту как политического деятеля, Курбский не может сравниться с Грозным.
Но в том-то и дело, что «обличители» Грозного, в том числе и нынешние, следующие «традиции», заложенной Курбским, а не исторической правде, берут в расчёт лишь этот внешний факт гонимости князя, кстати, избранной им самим, тем самым, прибегая к изощрённой форме искажения исторических событий.
История – не ярмарка тщеславия. А потому, когда в идеологической борьбе за власть в качестве основного аргумента выдвигается «альтернативность» возможных путей развития, «право выбора» и т.д. — есть в этом изрядная доля спекуляции, во всяком случае, намерений, продиктованных не заботой о прочном государственном устройстве страны и не о народе. Речь может идти лишь о единственно возможном историческом пути государства, продиктованного многими обстоятельствами — географическим и геополитическим положением страны, характером народа, внешнеполитическими условиями… А различить этот единственно возможный путь, может лишь человек особого склада, наделённый талантом государственного деятеля. Каковым и был Иван Грозный. И чего не было дано Курбскому. Не можем же мы сам факт оппозиционности, «диссидентства», гонимости беглого князя выдавать за признак его государственного таланта, тем более что никаких альтернативных путей государственного развития, он не предлагал. Но, к сожалению, этот приём подмены понятий и до сих пор широко используется в политических противоборствах.
Малюта.
Художник П.В.Рыженко
Эти мировоззренческие положения мы просто обязаны были оговорить, иначе не понятно, в чём же состояла суть размолвки «избранной рады» с царём в Казанской победе, размолвки, имевшей такое грозное и трагическое продолжение в дальнейшем.
Как совершенно очевидно, разногласия между царём и «избранной радой» проявились уже в ходе боевых действий под Казанью. Выясняется, что ещё и до Казанского похода между царём и «избранной радой» возникли разногласия. Сводились они к тому, что в Казанский поход иные воеводы и «умные советники» не особенно хотели идти. Об этом с упрёком пишет Иван Грозный в своём первом послании: «А когда мы, с Божьей помощью, начали войну с варварами, когда в первый раз послали на Казанскую землю своего воеводу, князя Семена Ивановича Микулинского с товарищами, вы все говорили, что мы послали их в наказание, в виде опалы, а не для дела. Какая же это храбрость, если вы считаете службу за опалу? Так ли следует покорять прегордые царства? Бывали ли такие походы на Казанскую землю, когда бы вы ходили по желанию, а не по принуждению?» (послания приводятся в переводах Я.С. Лурье).
«Вредные советы» касались уже и тактики ведения боевых действий, то есть профессиональной прерогативы воевод, в которые царь по своему положению вмешиваться не должен: «Ведь и тогда, когда мы были там, вы всё время давали вредные советы, а когда запасы утонули, предлагали вернуться, пробыв только три дня. И никогда вы не соглашались потратить лишнее время, чтобы дождаться благоприятных обстоятельств; думая о своих головах, а не о победе, вы стремились только к одному; поскорее победить или быть побеждёнными и вернуться восвояси».
И в ходе боевых действий, во время взятия Казани царь вынужден был вмешиваться как в тактические вопросы, так и сдерживать мародёрство и ничем не оправданную жестокость по отношению к защитникам города. В тактику боевых действий ему пришлось вмешиваться потому, что, как оказалось, у воевод не было той выдержки и хладнокровия, которые, у истинных военачальников должны быть непременно, и, торопясь, они пытались начать битву в «неподходящее время», понеся тем самым напрасные жертвы: «А разве при взятии города вы не собирались, напрасно губя православное воинство, начать битву в неподходящее время, и сделали бы это, если бы я вас не удержал? Когда же город по божьему милосердию был взят, вы, вместо устроения занялись грабежом! Это ли покорение царств, которым ты так надменно хвалишься?»
Более того, в такой тактике и в неоправданной жестокости по отношению к защитникам города, в чём царь упрекает Курбского, ему виделось дальнейшее нестроение в подчинении Казани. И действительно, там долго ещё не стихала гражданская война между самими казанцами – сторонниками Москвы и её противниками: «А подчинили вы эти царства так, что там ещё семь лет не утихала бранная лютость…»
Как совершенно справедливо отмечал в комментариях к «Посланиям Ивана Грозного» Я.С. Лурье, Курбский со своими единомышленниками были сторонниками решительного и чисто военного наступления на бесермен. Не вполне, кстати, грамотного с точки зрения тактики. Иван Грозный же считал, по этой причине, их виновниками гражданской войны, которая возникла в Казанском ханстве после 1552 года и длилась ещё семь лет. В приписках к «Царской книге» этот упрёк выражен ещё более резче, так как бояре и воеводы упрекаются уже не в невольных ошибках или оплошностях, совершённых по неведению или по причине недостаточной военной грамотности, а в умысле, по сути, в саботаже, в том, что вопреки приказу царя, они не стали заниматься мирным устройством Казанского края: «Казанское строение отложиша (потложиша)»… Сам же царь думал о дальнейшем «Казанском строении», и в частности был сторонником привлечения «бесерменских сил» на русскую службу. И действительно, после падения «избранной рады» мусульманские области стали поставлять русскому войску много тысяч воинов. В Ливонских походах значительную роль играла татарская конница во главе с бывшим казанским ханом Шах-Али.
Кстати сказать, ничем неоправданную жестокость по отношению к завоевываемым городам князь Андрей Курбский проявлял не только в Казанском походе, но и в Ливонских походах, о чём он сам свидетельствует в одном из своих посланий. Проявлял он неоправданную жестокость, вопреки воле царя, позже и в Казани, когда был послан туда для усмирения непокорных. Царь упрекает князя в недобросовестном исполнении своих обязанностей: «Какие же светлые победы ты совершил и когда ты со славой одолевал наших врагов? Когда мы послали тебя в нашу отчину Казань привести в повиновение непослушных, ты, вместо виновников, привёл к нам невинных, обвинив их в измене, а тем, против кого ты был послан, ты не причинил никакого вреда».
И, конечно же, вызывала недовольство царя чрезмерная жестокость, проявленная в результате «карательной экспедиции» возглавляемой князем Курбским и другими боярами, расправа с казанцами в 1555 году.
Таким образом, получается любопытная ситуация – «кровожадный тиран», царь Иван Васильевич Грозный постоянно сдерживает жестокость своего воеводы князя Андрея Курбского, прекрасного во всех отношениях, как считают его сторонники, как прежних, так и нынешних времён. Так кто был более кровожадным – царь Иван Грозный или князь Андрей Курбский?
Этот риторический вопрос относится к тем «разоблачителям» Ивана Грозного, в том числе и нынешним, кто, всё ещё следуя «традиции», заложенной Курбским, продолжает уничижать царя. Мы не станем их спрашивать, почему они выступают против царя, а спросим их о том, — почему они оказались заодно с изменником Курбским? Почему всё ещё продолжают, нет, не антицарское, а противогосударственное, и антирусское дело? Неужто этот, столь, скажем так, некрасивый факт можно выставить как борьбу с «тиранией», за «цивилизованное» развитие России? Нет, конечно, это называется совсем не так…
Нам скажут, что это лишь свидетельства царя. А почему собственно мы должны верить хвастовству князя Курбского, которое и читать-то как-то неловко, даже века спустя, и не доверять царю Ивану Грозному, приводящему факты? Даже если его послание писано с гневом, вызванным таким коварным предательством одного из самых высокопоставленных воевод и приближённого к трону человека. Доводы же Курбского не могут быть безупречными уже потому, что переписка его с царём, начатая по его инициативе носит идеологический и политический характер по дискредитации Ивана Грозного в мире. Является акцией, одним из звеньев общего наступления Запада на Россию – идеологического, церковного, военного.
В связи с бахвальством князя Курбского о своей личной храбрости, что, по крайней мере, неприлично, не говоря уже о том, что это – и не по-христиански, царь Иван Грозный, напоминая ему о его жестокостях, касается и его храбрости. Курбский, прибегая к библейскому образу, упрекает царя: «Зачем, царю, сильных в Израиле истребил, и воевод, дарованных тебе Богом для борьбы с врагами, различным казням предал». Тем самым, причислив и себя к «сильным в Израиле», то есть «лучшим» людям. На что царь вполне резонно отвечает: «А сильных во Израиле мы не убивали и неизвестно, кто ещё сильнейший в Израиле». И приводит факты из истории о том, когда сильные перестают быть таковыми. Более того, приводит некую «философскую» мысль о том, что воинской храбрости самой по себе без правильного государственного устройства не бывает: «Если в царстве нет благого устройства, откуда возьмётся военная храбрость?»
Царя, естественно, смутило хвастовство Курбского о своей храбрости, что говорить о себе самом, никому не подобает. Курбский же, словно не чувствуя этой тонкой грани, пишет царю о том, что он кровь свою «словно воду проливал» за него: «Полки твои водил и выступал с ними, и никакого тебе бесчестия не принёс, одни лишь победы с помощью ангела Господня одерживал для твоей же славы и никогда полков твоих не обратил спиной к врагам, а напротив – преславно одолевал на похвалу тебе!»
На такое хвастовство царь естественно восклицает: «А насчёт бранной храбрости снова могу тебя уличить во лжи. О, безумие! Что ты, хвалишься, надменный!» И вынужден был напомнить ему, что и под Казанью была не только победа и не только храбрость… Но и в других битвах была не только одна безусловная храбрость. И в частности, Иван Грозный напоминает Курбскому хорошо им обоим известный факт, битву под городом Невелем, где Курбский, имея многократное превосходство в войсках, был разбит поляками. При этом царь оговаривается, — «что было не в твоей власти, то это тебе в вину не ставится», тем самым, давая понять, что исход этой битвы всецело зависел от храбрости Курбского и от его полководческого таланта: «Если бы и получали при этом многие раны, то ни какой славной победы не одержали. А как же под городом Невелем: пятнадцатью тысячами человек вы не смогли победить четыре тысячи, и не только не победили, но сами от них едва возвратились, ничего не добившись?»
Польский же хронист Мартин Бельский приводит другое соотношение сил в этой, позорной для русских битве: полторы тысячи поляков разбили сорокатысячное войско русских… Если даже он и преувеличивал, что свойственно делать противнику, то всё равно проиграть битву при таком соотношении сил было позором. Тогда Курбского от опалы спасло ранение, полученное им в той битве.
В конце концов, Иван Грозный, говоря о «храбрости» Курбского, о которой тот заговорил первым, и которой столь кичился, приводит, что называется, убедительный довод, на который возразить нечего: «Если бы ты был воинственным мужем, ты бы не считал своих прежних бранных подвигов, а стремился бы к новым; потому ты и считаешь свои бранные подвиги, что ты оказался беглецом, не вынесшим бранных подвигов и захотевшим покоя».
Нечего было возразить беглому князю и на довод царя о том, доверял он ему или нет, готовил ли на его опалу или нет: «Если бы мы тебе не доверяли, то ты не был бы отправлен в этот наш город, и убежать бы не смог. Но мы, доверяя тебе, отправили в эту нашу вотчину, и ты изменил нам, как собака».
Как мы уже отметили, ссылаясь на историка Ю.Г. Алексеева, давно прошли те времена, когда великий князь вёл самолично войска на битву. Формировалась новая роль самодержца, за которым оставалось разрешение политических и стратегических вопросов. Руководство же боевыми действиями передавалось воеводам. Вполне естественно, что Иван Грозный, как человек глубоко верующий и набожный, весь поход на Казань сопровождал важными христианскими событиями, молитвами. Царю, отдавшему все приказания стратегического и политического характера, собственно, оставалось только молиться за успешный исход битвы. Хотя, как видим, он вмешивался и в ход самой битвы, когда воеводы проявляли торопливость и несдержанность…
И надо не только не считаться с понятиями и условиями средневековой жизни, но и обладать, абсолютно атеистическим сознанием, чтобы в молитвах царя перед битвой и в отсутствии его «на театре военных действий» усмотреть его «трусливый характер», как это утверждает А. Дворкин: «Находясь под стенами Казани, Иван занимался по преимуществу устроением своей молитвенной жизни. …Отсутствие царя на театре военных действий вызывало недоумение воевод и рядовых воинов». Такое умозаключение является вовсе не отражением действительного положения на театре боевых действий, а проявлением скудости мировоззрения человека, его высказывающего. Ведь упрёки Ивана Грозного в «трусости» далеко не новы. Ещё либеральствующий историк Николай Костомаров утверждал, что Иван Грозный «является необузданным, кровожадным, трусливым и развратным человеком» («Личность царя Ивана Васильевича Грозного», М., «Книга», 1990).
В этом обвинении Ивана Грозного в «трусости» наглядно видно то, что «обличители» царя действуют в целях, прежде всего идеологических, искажая общую историческую картину уже тем, что многие факты и обстоятельства просто не попадают в их поле зрения. Ведь и «недоумение воевод» было вызвано вовсе не молитвами царя и не «отсутствием» его у стен осаждённого города, а тем, почему царь не даёт им на разграбление поверженную Казань, как это следовало из понятий средневековья…
Справедливо писал К. Валишевский: «Нельзя сказать, чтобы это была трусость, так как скоро этот человек начнёт подчинять своей несокрушимой воле огнём и мечом окружающих его, несмотря на их ненависть, и это будет делать двадцать лет подряд. …Между ними и царём уже завязалась глухая борьба. Царь чувствовал, что бояре не в его руках; последние, в свою очередь сознавали, что государь недолго будет оказывать им послушание…».
Что же касается «кровожадности» и «жестокости» царя, конечно же, «патологических», то тут фантазия не знает предела, со времён Курбского, который писал, что жестокость западных, европейских владык только и стала возможной потому, что Иван Грозный дал им в этом пример, которому они последовали: «Так же и здесь, уподобившись тебе, жестоко поступают». Объяснение, как сказали бы сегодня, «оригинальное», хотя представляющее собой пророчество Ивана Грозного: «Поголовно мы вас не истребляем, но изменникам всюду бывает казнь: в той стране, куда ты поехал, ты узнаешь об этом подробнее».
Убедился Курбский в том, что там, куда он убежал, тоже казнят, и правители там ещё более жестоки. И всё-таки в их жестокости, оказывается повинен … русский царь Иван Грозный, так как якобы дал им в этом пример. Логика, скажем так, необычная.
Современная историческая наука, если её, в значительной части можно назвать таковой, объясняет природную «жестокость» Ивана Грозного не менее оригинально. Наконец-то, признаётся, что «это великая и трагическая фигура русской истории». Но объясняют эту его «жестокость» «через призму» его религиозно-мистического мировоззрения так: «Иван Грозный, судя по всему, возродил на Руси идею древнего аскетизма в том виде, как её понимали самые первые русские монахи, — в виде «истязания плоти», — и перенёс её правила на мирскую жизнь. …Иван Грозный внутренне уверился и в том, что он имеет полное и несомненное право относиться к собственному государству и к собственному народу, как к телу, которое просто необходимо истязать, подвергать всяческим мучениям, ибо только тогда откроются пути к вечному блаженству». Объяснение, что и говорить, «психологическое». Точнее – псевдопсихологическое…
По этой религиозно-мистической причине он якобы «начал войну с собственным народом» («Русская социально-политическая мысль Х – начала ХХ века»). Правда, история не зафиксировала войны царя с собственным народом, как и не зафиксировала ненависти народа к своему царю, что идеологически ангажированных авторов ставило прямо-таки в тупик. Ну а коль русский народ мыслил не так, как эти идеологизированные авторы, не выказывал ненависти к своему царю и не бунтовал против его «кровожадности», то это объясняется по «традиции» только «низкой», «рабской» природой русского народа. Напомним, что таковой видится история общественной мысли в России из Амстердама…
На это так и хочется спросить наших историков, принявших участие в указанном издании: а вам не унизительно с точки зрения профессиональной, повторять указания из Амстердама? Да ещё мордовать ими племя младое, так как данное издание является учебно-методическим пособием…
И всё же главным вопросом «Казанского строения» был вопрос о вере. Неслучайно жалобы на христианизацию мусульман встречаются в лирико-эпических произведениях устного народного творчества татар — баитах: «В христианстве воспитали, лишили веры и, крестив, другое имя дали». (Искандер Измайлов, «Родина», № 2, 1998). И тут члены «избранной рады» и в частности Сильвестр, пользуясь в то время громадной властью, не только давали царю «злые советы», но и действовали закулисно, тайно, вопреки его политическим и стратегическим установкам.
И.Я. Фроянов в своей «Драме русской истории» подробно и убедительно показал то, как Сильвестр, не по чину вмешиваясь в мирские дела, в послании давал наставления казанскому наместнику князю А.Б. Горбатому-Шуйскому по административному и церковному управлению Казанским краем. Проводя, между прочим, явно антигосударственные идеи по противопоставлению царя и воевод во взятии Казани и принижению царской самодержавной власти вообще. Видимо, это и были те «злые советы», о которых писал Иван Грозный. Ну и понятно, что человека, закулисно проводящего такую политику в отношении к царской власти и к покоряемому краю, «умным советником» назвать уж никак нельзя. А потому, как мы уже отметили, прежде чем награждать оппозиционеров титулом «умных советников», не грех бы рассмотреть то, что именно они советовали.
Сошлёмся на выводы И.Я. Фроянова: «Важным элементом религиозной политики Москвы являлось отношение к населяющим Казанский край нехристианским народам. Сильвестр затронул и этот весьма щекотливый вопрос, призвав своего адресата к насильственной христианизации жителей Поволжья, хотя и под внешне благовидным предлогом: «Зело бо хощет сего Бог, дабы вся вселенная наполнилася православиа». Характерно и то, что инструментом принудительного обращения неверных в православную веру, Сильвестр считает царскую власть, а не мирную проповедь миссионеров, убеждающих иноверцев в истинности православия. «Ни что же бо тако пользует православных Царей, яко же се, еже неверных в веру обращати, аще и не восхотят…», — писал он, выбрасывая явно провокационный лозунг. Чтобы понять меру его провокационности, надлежит вспомнить мятежную обстановку в Поволжье после взятия Казани и политику Ивана IV в отношении народов Поволжья, подчинявшихся ранее татарам. Царь, как известно, «разослал по всем улусам черным ясачным людям жалованные грамоты, писал, чтоб шли к нему без страха, он их пожалует, а они платили ему ясак, как и прежним казанским царям». Государь здесь придерживался старой, оправданной жизнью практики русских князей, оставлявших внутренний уклад жизни (в том числе и верования) подвластных племён нетронутым и довольствовавшихся исправной выплатой дани, в отличие от западных завоевателей, которые утверждали католическую веру в покорённых землях жестокой силой».
В этом и сказалась прозападная позиция и «нестяжательские» убеждения Сильвестра, вполне возможно, искренне полагавшего, что предлагаемый им путь является более «прогрессивным». Мы же всего лишь и говорим о том, что человек с такими убеждениями, исповедующий оппозиционные воззрения, которые по самой природе не могут стать официальной идеологией, не может находиться на такой высокой ступени власти. Так устроено общество во все времена, что оппозиционеры борются за власть, но не удерживают её и уж тем более, не управляют с помощью своих оппозиционных воззрений. Иначе ведь возникает вопрос: а против кого направлена их оппозиционность? Если против народа, то такая политика непременно приведёт к завоеванию страны другими народами. А потому, отстранение от власти Сильвестра Иваном Грозным было неизбежным и закономерным. И дело тут, как видим, было вовсе не в размолвке его с царём, не в крутом характере Ивана Грозного, и уж тем более не в «альтернативности» возможного пути развития России, ибо политика Сильвестра по насильственной христианизации мусульман, действительно больше соответствовала западным, католическим способам распространения христианства, нежели русским, православным.
Когда разбираешь конфликт царя с оппозицией, складывается даже впечатление, что авторы нередко как бы не в полной мере отдают отчёт в том, о чём они пишут. Видимо, сила давления «общественного мнения» столь велика, что они не могут устоять пред ней, впадая в явную алогичность. Так Сергей Цветков утверждает, что «неизвестно каких-либо серьёзных расхождений между царём и правительством Адашева в политических вопросах». В то время как именно по основным политическим вопросам об устройстве русской государственности у царя были иные, можно сказать, прямо противоположные представления, чем у Адашева и Сильвестра.
Разве это не «расхождение», если царь после покорения Казани закладывает основы многонационального государства, а Сильвестр за его спиной проводит политику поголовной христианизации мусульманских народов? И не «расхождением» ли является жёсткое противоборство в вопросе о покорении Крыма? Это ведь был один из основных вопросов с далеко идущими последствиями: «Сильвестр и Адашев усиленно подталкивали царя к войне с Крымским ханством, что означало в перспективе столкновение с находившейся в расцвете сил Турецкой империей» (Вячеслав Манягин).
В Казанском крае складывалось то уникальное устроение России, как многонационального государства, которое и сделало её великой державой. Ведь неожиданное возвышение Москвы и собирания вокруг неё Русского государства невозможно объяснить только её географическим положением или как сказали бы сегодня, положением геополитическим. Всё дело – в самой натуре русского человека, в его терпимости к иным верам и культурам. Ну и естественно в характере той политики, которая проводилась из Москвы, с трудом, встречая всяческие сопротивления, но всё-таки проводилась.
Взятие Казани в этом смысле было очень важным, если не решающим рубежом, так как оно закладывало начало тому всемирно-историческому положению России, о котором писал выдающийся философ нашего времени А.С. Панарин: «Именно на территории России произошёл факт всемирно-исторического значения: появление цивилизационной и геополитической системы, являющейся продуктом совместного творчества христиан и мусульман. Нигде в мире столь устойчивых синтезов подобного типа не было достигнуто!» («Русский узел», «Москва», 1999).
Или, как пишет В.А. Матвеев, «происходило становление особого отечественного феномена, не имевшего аналогов в западной практике — российское мусульманство… Вырабатывался особого рода «универсализм», для которого не было ранее образца. Тут не могла быть примером и Византия, так как «византийский универсализм», вбиравший в себя элементы разных культур, не смог преодолеть сохранившуюся тенденцию обособления ряда провинций, где пробуждались, никогда не забывавшиеся сепаратистские настроения». («Вопросы южно-российской истории», Выпуск 16, Москва-Армавир, 2010).
Иоанн Грозный в Александровской слободе.
Художник А.Ф.Максимов. 1905 г.
Вряд ли в окружении Ивана Грозного, даже среди верных его подданных, находилось тогда сколько-нибудь много людей, осознававших это. И не только потому, что почти каждый человек, на какой бы ступеньке государственной иерархии он ни находился, в большей мере исходит из конкретных общественных условий и задач, мало помышляя о том, какое значение они будут иметь в дальнейшем. Тут дело ещё осложнялось и тем, что победа была одержана над иноверным, мусульманским ханством, которое теперь входило в Русское царство, что само по себе поднимало престиж православия и власти Государя. В этих условиях непросто было правящему классу удержаться от гордыни превосходства. К тому же ситуация при дворе сложилась к этому времени непростой. Прозападная партия Сильвестра и Адашева вела глухую, скрытую борьбу с царём, поддерживая оппозиционно настроенных бояр и воевод, проводивших политику отнюдь не в интересах России… Чего стоит только тот факт, что бояре «Казанское строение потложиша», то есть не стали заниматься устройством покорённых земель, допустив в них гражданскую войну… И всё-таки Ивану Грозному удалось отстоять и провести своё представление об устройстве государства, единственно возможное для собирания России в великую державу. Не устоял бы царь в этом основном принципе государственного строительства, и не было бы великой России…
В сравнении с этим, такими всё-таки спекулятивными выглядят упрёки Ивану Грозному в жестокостях, что было для средневековья обыкновением. Ведь устраивая русскую государственность по единственно возможному пути развития, царь тем самым избегал многих и многих человеческих жертв, ещё больших, которые могли быть, если бы он не устоял и принял предлагаемый ему «нестяжателями» путь развития. Безусловно, каждая человеческая жизнь неповторима и бесценна. Но только, всё-таки, не следует в объяснении той эпохи прибегать к понятиям и представлениям уже более поздних времён.
О том, какой огромный смысл придавался победе над Казанью, свидетельствовало возведение и в 1559 году и освящение митрополитом Макарием собора Покрова Божией Матери на Красной площади – собора Василия Блаженного.
Весь же духовно-мировоззренческий и даже мистический смысл этой победы воплощался в иконе «Благословенно воинство Небесного Царя», созданной, по всей вероятности, сразу после покорения Казанского ханства: «В этой иконе символически представлен весь религиозно-мистический и всемирно-исторический смысл бытия России на Земле, тот великий духовный смысл, который придавали бытию России древнерусские книжники. На иконе представлена панорама всемирной и русской истории – от битвы византийского императора Константина с его противником Максенцием до взятия Казани. Таким образом, победа над «бусурманской» Казанью приравнивается к великим битвам христиан во имя Христово, во имя защиты святой веры. А сам Иван Грозный ставится в один ряд с императором Константином, который почитается как равноапостольный святой, ибо первым признал христианство государственной религией в 304 г.» («Русская социально-политическая мысль Х – начала ХХ века»).
С Казанской победой, с «Казанским строением» не просто усиливалась власть русского самодержавного царя, определялся тот единственно возможный путь, по которому Казанское царство должно войти в состав России, но в связи с этим должны были произойти изменения и в самой России, ставившие её в ряд равноправных держав мира. Суть их верно определил И.Я. Фроянов: «Началось движение Руси к Российской Империи, и начало этому движению положил царь Иван Васильевич Грозный».
Продолжение следует