Петр Ткаченко
ДРАМА ГРОЗНОГО ЦАРЯ
Попытка апологии царя
Продолжение
Борьба за подлинный образ и облик Ивана Грозного велась и ведётся в русском общественном сознании и самосознании, можно сказать, постоянно. Она была неравной по причине неиздания
самих посланий царя. А потому в публичной полемике о личности Ивана Грозного преобладала идеологическая ангажированность и догматика, которой трудно, подчас невозможно было противостоять. И если ХIХ век прошёл под знаком Курбского, то есть признания беглого князя-изменника в качестве некоего образца свободомыслия, и переиздания лишь его «сборников», то в ХХ веке, несмотря на всю его жестокость, ситуация изменяется.
Складывается впечатление, что осмысление личности первого русского царя Ивана IV и его эпохи, в которую сложилось русское самодержавие и сформировалось русское религиозное самосознание, представляет собой некую единственную в своём роде, «запретную» область истории, небезопасную для изучения, загромождённую антиправославными и классовыми стереотипами и догмами, через которые трудно пробиться к истине. Учёные-историки прямо-таки пасовали пред этой темой, вопреки логике и фактам, повторяя одни и те же догмы. Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн приводил поразительное свидетельство народника, близкого к террористической «народной воле», уж никак не симпатизировавшего самодержавию Н.К. Михайловского, говорящее об этом исключительном положении Ивана Грозного в исторической науке: «Наша литература об Иване Грозном представляет иногда удивительные курьёзы. Солидные историки, отличающиеся в других случаях чрезвычайной осмотрительностью, на этом пункте делают решительные выводы, не только не справляясь с фактами, им самим хорошо известными, а… даже прямо вопреки им: умные, богатые знанием и опытом люди вступают в открытое противоречие с самыми элементарными показаниями здравого смысла; люди, привыкшие обращаться с историческими документами, видят в памятниках то, чего там днём с огнём найти нельзя, и отрицают то, что явственно прописано чёрными буквами по белому полю».
В девятнадцатом веке и в начале миновавшего двадцатого века всё внимание уделяется в основном Курбскому, а не эпохе в целом, её сложности и её драматизму. И уж тем более не Ивану Грозному. Видимо, под влиянием утверждающейся идеологии «освободительного движения», то есть идеологии разрушения государства, для которой, всякий протест был самоценен вне зависимости от того, праведен он или нет. И здесь личность беглого князя Андрея Курбского пришлась как нельзя кстати.
Логика тут была удивительной по своей, скажем так, нелогичности. Вот типичное для того времени суждение М.О. Кояловича (1828-1891). Признавая за Курбским позор измены и войны со своими соотечественниками, историк, тем не менее, лишь на основе того, что Курбский якобы поддерживал идею Соборов, то есть живую связь царя с народом, всякое положительное упоминание о Грозном называет ненаучным: «Как важно сочинение Курбского об Иване IV и как ненаучно исследование С. Горского о князе Курбском, в котором от начала до конца обвиняется Курбский и оправдывается Иоанн IV». («Жизнь и значение князя Курбского», 1858).
Вопреки очевидным фактам М.О. Коялович писал о Курбском: «Он рвался к своему родному Востоку, которому изменил и против которого позволил себе даже позорнейшее дело, — поднимал оружие вместе с поляками. Томимый тоской и потребностью оправдаться, он вступил в раздражительную переписку со своим тираном Иваном IV». Конечно, Курбский на Восток вовсе не рвался. И его послания отнюдь не имели оправдательного значения, а имели совсем иное предназначение. (М.О. Коялович, «История русского самосознания», Минск, 1997). Как совершенно очевидно, ситуация представлена в прямо противоположном смысле тому значению, какое она имела в действительности.
Чрезвычайно характерна история этой идеологической борьбы, в центре которой оказывалась личность Ивана Грозного. Ведь совершенно очевидно, что это была борьба не только за подлинный, исторически достоверный образ царя, но за православную веру, народную культурную традицию, в конечном счёте – за нашу государственную самостоятельность. Это была борьба за правду, без которой в России нет и Бога… Впрочем, остаётся таковой эта борьба за подлинный облик царя до сих пор…
Надо сказать, что народное почитание первого русского царя не прекращалось и не прекращается. Публичная же борьба за его подлинный образ, как это, вроде бы, ни странно звучит, началась лишь в предвоенные годы советского периода истории… И это имело вполне конкретные истоки и причины. Видно, трагический опыт революционной смуты начала ХХ века, несмотря на массовое уничтожение наиболее образованных и талантливых людей и подавление веры, всё-таки сформировал в определённой части общественного сознания не классовое, не идеологически-марксистское представление, закрывающее все пути познания истории, но истинное понимание природы и причин революционных смут. Не как якобы избавляющих от эксплуатации и несправедливости, устраняющих неравенство, в принципе невозможное, но как разрушающих существующую государственность и исторически сложившийся народный уклад жизни. Революционное крушение государства с гибелью царской семьи, по-новому высветили и личность Ивана Грозного. Убедительно показало, что его опасения за незыблемость государственности, самодержавия в России и за безопасность своей семьи были вовсе не напрасными, а вполне реальными. По сути, ведь свершилось то, от чего предостерегал Иван Грозный: крушение великой православной державы произошло. Но то, что удалось сделать предпоследнему Рюриковичу Ивану Грозному – сохранить и укрепить государство, несмотря на всю мощь предпринятой экспансии против России (и прежде всего – духовно-церковной), то не удалось последнему представителю дома Романовых Николаю II…
Революционная смута начала ХХ века позволила по-новому взглянуть на течение русской истории. Как реакция на длительное духовно-мировоззренческое и идеологическое насилие, наряду с другими страницами русской истории, начался пересмотр и личности Ивана Грозного, и его роли в истории. Пересмотр вполне естественный и логичный, но вызвавший прямо-таки переполох в научно-историческом сообществе, для которого руководящей в толковании истории России всё ещё оставалась классовая марксистская догматика и ортодоксия.
Всё началось, вроде бы, неожиданно, но далеко не случайно. По всем признакам, оно не носило характера организованной информационной или пропагандистской акции, но – исподволь давно зревшего события. Мало кому известный до того писатель из Горького В.И. Костылев опубликовал в газете «Известия» 19 марта 1941 года «Литературные заметки» об Иване Грозном. В своих заметках писатель критиковал историков, художников, писателей, искажающих образ царя, недоумевал, как можно выставлять его «полусумасшедшим, зверем, самодуром», если государство при нём столь расширилось и укрепилось, что его не поколебала даже смута.
Но главное состояло в том, что В.И. Костылев при этом замахнулся на самое «святое», что не могло не переполошить идеологизированных учёных. Подумать ведь только – если ранее, буквально вчера, смута рассматривалась как народное движение за своё освобождение, то есть, считалась величиной, безусловно положительной, то писатель высказал мысль о том, что это национальное бедствие, от которого могла погибнуть Россия. Я.С. Лурье, сделавший обзор борьбы тех лет за Ивана Грозного, назвал статью В.И. Костылева обладающей странными особенностями: «Многое в этих рассуждениях не могло не поразить историков. «Смута» поставлена В. Костылевым в ряд национальных бедствий, едва не погубивших Россию, рассматривалась до этого времени в советской историографии как Крестьянская война – важнейший этап в освободительной войне против крепостничества. Внезапно она оказалась неким абсолютным злом, не сумевшим разрушить государство только из-за достоинств его основателя – Ивана IV. …Но при всех этих странных особенностях статья В. Костылева оказалась началом нового этапа в историографии Ивана Грозного».
Казалось бы, ну что же такого особенного сказал писатель, отступивший от классовой ортодоксии, здраво и объективно взглянувший на историю родной страны, утверждая, много раз подтверждавшийся в истории факт: да, от смут действительно погибают государства. Но в бой против него включилась, что называется, «тяжёлая артиллерия». Отрицательную, но как считает Я.С. Лурье «справедливую» оценку литературе сороковых годов дал академик С.Б. Веселовский. Трудно сказать по какой логике эту оценку можно считать «справедливой», если академик озаботился тем, чтобы всякого, посмевшего размышлять об Иване Грозном не с точки зрения классовой ортодоксии, снова загнать в идеологическое стойло, откуда никакое осмысление истории немыслимо в принципе. Ведь всякое сведение истории страны и народа лишь к «освободительному движению» есть внешне привлекательная, пропагандистки броская, но сокрытая форма борьбы с государственностью и верой, в конечном итоге сбрасывающая общество в беззаконие и хаос. Это только для честных дореволюционных историков «Смутное Время» (именно в таком написании) представлялось как «беспорядок, анархия, варварство и мрак». Но для идеологизированных людей с революционным, а не традиционным сознанием смута в России виделась как «освободительное движение» масс, как народная война против угнетателей, как нечто, безусловно, положительное. Но никак не несчастье, в результате которого может погибнуть государство и рассеяться народ. Это классовое, марксистское понимание смуты, абсолютно извращающее картину истории, было столь повсеместным, во всяком случае, в научной и образованной среде, что всякий живой, здравомыслящий голос, противоречащий ему, подавлялся немедленно и беспощадно, как «еретический», как подрывающий эту классовую догматику, перекрывающую все пути познания родной истории. Предвоенное выступление писателя из Горького В.И. Костылева, явившееся малым проблеском в объективном понимании истории, было тут же со всей беспощадностью подавлено, хотя автор был в нём совершенно прав. Самой постановкой вопроса. Вся же «вина» его состояла в отступлении от классовой догматики и «передовой» идеологии.
В 1951 году свершилось, казалось бы, невероятное и невозможное, как мы уже отметили, — впервые вышли «Послания Ивана Грозного». Был совершён действительно научный подвиг. То, что так и осталось невозможным во всё правление династии Романовых, наконец-то, произошло. Казалось бы, что после публикации посланий Ивана Грозного уже будет невозможной псевдоисторическая демагогия вокруг его личности и его роли в истории.
Но, как писал Я.С. Лурье, в этом было усмотрено не торжество правды, а всего лишь «апология Грозного», которая якобы и вызвала ответную реакцию: «Однако апология Грозного в работах предшествующих годов вызвала своеобразную историографическую реакцию. Так в 1956 г. С.М. Дубровский, охарактеризовавший деятельность царя как тиранию, заодно полностью отверг его роль как писателя и публициста». По этой логике выходило, что «передовым» и «прогрессивным» является лишь отрицательное суждение о России, всякое же положительное представление об истории страны и народа является уже «апологией», от которой надо немедленно отказаться, как тормозящей наше историческое развитие. Логика действительно странная, которая не могла рано или поздно не получить отпор, пробуждающегося после революционной смуты народного самосознания. Именно это пробуждающееся народное самосознание и всполошило идеологизированных историков. А потому «ответной реакцией» на искажение родной истории справедливее было бы назвать выступление писателя из Горького, нежели идеологически озабоченных историков.
Вооружённый столь специфическим представлением, Я.С. Лурье приходит к выводам, искажающим реально-историческую картину. Всё духовно-церковное он обзывает «ортодоксальным» в отрицательном смысле слова, а значит мешающим прогрессу, а вольнодумство, то есть еретичество – безусловно, передовым: «Своеобразие идеологической позиции Ивана Грозного в том именно и заключается, что идея нового государства, воплощающего правую веру, «изрушившуюся» во всём остальном мире, начисто освобождалась у него от прежних вольнодумных и социально-реформаторских черт и становилась официальной идеологией уже существующего «православного истинного христианского самодержавства». Главной задачей становились поэтому не реформы в государстве, а защита его от всех антигосударственных сил, которые «растлевают» страну «нестроением и междоусобными браньми».
Логика вполне понятная, восходящая к «революционно-демократической» догматике, альтернативно противопоставляющей личностное и государственное, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Логика наивная, но, как видим, удерживаемая в общественном сознании стойко: достижение личной свободы возможно якобы только и исключительно вне государственности… Разумеется, в политике Ивана Грозного не было никакого противопоставления реформ и укрепления государственности. Но не мог же историк не знать, что именно в царствование Ивана Грозного сформировалась политика в отношении России, получившая название «Drang nach Osten»…
Не только у «нестяжателей», еретиков не было и не могло быть какого-то курса, альтернативного официальному. Его не было даже у оппозиционно настроенного боярства: «Никаких политических целей и программ у боярства не было. Оно показало полную неспособность блюсти не только государственный и династический, но даже и собственный сословный интерес». (Сергей Цветков).
«Вольнодумство», кстати, как антисистема, никаких реформ и не предполагало и не могло предложить; так как оно даже не имело своей стройной догматики. Ведь еретики, или как называет их историк «вольнодумцы», выводили свои воззрения из Священного Писания, искажая его, не имея «писания» своего. Реформы, как известно, проводил Иван Грозный с помощью своего окружения и не благодаря «вольнодумству», а скорее не смотря на него…
Неистовым критикам советского периода истории, по какой-то логике исключавшим его из истории страны, утверждавшим, что и в послевоенное время в Советском Союзе, то есть в России, ничего кроме коммунистической идеологии, «красной идеи» не было, с чем они исступлённо боролись, уготовляя идеологию новой «демократической» революции нашего времени, мы обязаны задать вопрос: как же так получилось, что во всю историю династии Романовых издавались лишь послания изменника Курбского, но не были изданы послания первого русского царя Ивана IV? И почему их издание стало возможным лишь в послевоенный советский период истории, столь запоздало? И это при всей реальной идеологизированности общества, главной установкой которой была борьба с «царизмом». Ведь это факт столь большого значения, от которого невозможно отмахнуться или сделать вид, что его нет…
Примечательно, что издаются, наконец-то, послания самого Ивана Грозного, и не наряду с посланиями Курбского или совместно с ними. Ну должны же были быть когда-нибудь представлены образ мыслей царя и его личность. Тем более, что по своему интеллектуальному, богословскому, художественному уровню послания Ивана Грозного и послания Курбского совершенно несопоставимы. Ведь Иван Грозный в отличие от Курбского был «поразительно талантливым человеком», «смелым новатором, изумительным мастером языка» (Д.С. Лихачёв). Совершенно прав Д.С. Лихачёв, писавший в своё время о стиле его посланий, то есть об их индивидуальных особенностях: «Ничего отдалённо похожего мы не находим во всей древней русской литературе. Древняя русская литература не знает стилизации. Подражания сводились только к заимствованиям и повторениям своего источника». На этом фоне характерных для средневековья компилятивно-подражательных писаний, «язык Грозного отличается необыкновенной гибкостью, и эта живость, близость к устной речи вносит в его произведения яркий национальный колорит».
Казалось, что теперь, именно по этому пути и пойдёт дальнейшее изучение непревзойдённого во все средние века наследия Ивана Грозного. Однако, к концу семидесятых-восьмидесятых годов миновавшего двадцатого века, о наследии царя Ивана IV и посланиях беглого князя Курбского мы читаем уже нечто совсем иное, даже прямо противоположное. Причём, не в какой-то там популярной и публицистической литературе, но в научных и справочных изданиях. В частности в «Словаре книжников и книжности Древней Руси. Вторая половина ХIV-ХVI в.в.» часть 1 (Л., «Наука», 1988).
Прежде всего, реанимируется идея, якобы имевшая место быть, о трансформации образа Ивана Грозного, из «прежде доброго и нарочитого государя» в кровожадного «тирана». Идея, идущая от Курбского и кочующая с тех пор по изданиям все эти века, десятилетия и годы…
В горделивых и даже хвастливых посланиях Курбского каким-то образом усмотрено литературное новаторство. Причём, интересна логика, согласно которой оно обнаруживается. Если Курбский развенчивал Грозного, значит, он тем самым проявлял интерес к человеческой личности, а стало быть, по этой причине он – новатор. Иными словами обличение само по себе, по самой природе своей, как правило, неглубокое, выдаётся за новаторство: «В объяснении эволюции царя присутствуют рациональные моменты (дурная наследственность, отсутствие надлежащего воспитания, своенравность), что делает «Историю» новаторским произведением, в котором отражён интерес автора к человеческой личности» (А.И. Гладкий, А.А. Цеханович).
Попутно ещё раз напомним, что послания Курбского не были актом оправдания своей измены или самооправдания, но – международной идеологической акцией по дискредитации Ивана Грозного. Тем более таковой была его «История о великом князе Московском», написанная чисто по политическим мотивам и из-за опасения за свою жизнь в то время, когда русский царь Иван Грозный претендовал на польскую корону в Великом княжестве Литовском. Увидеть именно в этом писании Курбского «новаторство», да ещё так объясняемое – это, конечно, находится за пределами исторической науки и литературы.
В «Словаре книжников и книжности Древней Руси» полемика Грозного с Курбским представлена как политическая, в то время, как она является, прежде всего, богословской. Ну и повторяется догматика В. Ключевского о том, что «сущность их полемики не всегда понятна». Разумеется, не понятная для человека неверующего, если её представлять лишь как политическую, а не богословскую. Но коль так, то тогда «можно» утверждать и вовсе невероятное, что целью Курбского было «развенчать тирана и противопоставить его политическим принципам свои». Но в том-то и дело, что никакого иного, кроме тогда существовавшего государственного устройства беглый князь не предлагал, о чём справедливо писал Я.С. Лурье: «Никакой программы государственного устройства, отличного от существующего в те годы на Руси, Курбский в своих сочинениях не предлагает». «Нестяжатель» по убеждению, а значит в определённой мере и еретик, Курбский и не мог ничего предлагать. Между тем утверждается, что он выступал «апологетом православия». Грозный же представлен как сторонник иосифлянства, которое, почему-то названо «ортодоксальным направлением в русской церкви», причём, в негативном смысле. Из таких характеристик можно сделать лишь единственный вывод: всё, относящееся к народной вере является «ортодоксальным», а значит подлежащим уничтожению. А всё, что касается «вольнодумства», то есть еретичества и бунта, является безусловно «прогрессивным», и только благодаря ему совершаются реформы и устраивается государственная и народная жизнь. Но это ведь – бесцеремонное искажение духовного и исторического бытия народа…
Словом, Курбскому в помянутом нами «Словаре…» определено прочное место в русской литературе: «Влияние гуманистических идей и своеобразие таланта обусловили особое место К. в истории русской литературы». Не в пример Ивану Грозному с его, не утратившими своей живости посланиями. Ни «особого» места, ни какого-то иного в русской литературе за ним теперь уже не признаётся. Наоборот, высказываются довольно велеречивые сомнения и об исторической роли царя, и значении его литературного наследия: «Историческая роль И.В. сложна и противоречива; противоречива и его роль в истории древнерусской литературы». Более произвольного искажения литературных фактов, значения текстов, придумать сложно. И тут же мы находим причину его «противоречивости» в русской литературе, в тонких намёках на толстые обстоятельства о цензуре: «Уже с начала ХVI в. из русской рукописной традиции исчезают «неполезные повести» (светская литература, не имеющая практического государственного значения)». То есть, кроме «кровожадности» Иван Грозный упрекается ещё и в цензуре.
Видимо, авторы этого утверждения полагали, что довод о «цензуре» настолько бесспорен, что сразу же выставит Грозного душителем всего живого. Но, во-первых, что это были за «неполезные повести» ещё надо разобраться, во-вторых, на фоне той многовековой цензуры, которой подверглось литературное наследие самого Ивана Грозного, учёным-историкам лучше было бы промолчать о «цензуре» царя…
Так, как видим, за неполных сорок лет после первого издания «Посланий Ивана Грозного» оценка личности первого русского царя переменилась, по сути, на противоположную. Точнее – возвратилась в прежнее положение, господствовавшее изначально, отрицающее всякую роль Ивана Грозного в истории и в литературе. Краткая попытка апологии царя была подавлена. Кроме того, этот явный поворот к прежнему, до предела идеологизированному и ненормальному положению, снова предполагал выносить оценку личности Ивана Грозного не иначе, как через воззрения Курбского. Разумеется, теперь уже в иных формах и иными средствами. Если столь скорая «переоценка» возможна в исторической науке, тогда мы имеем полное право спросить: а действительно ли наука перед нами или же некая идеологическая служба, орудующая на поприще исторической науки?..
Впрочем, «поворот» в оценке личности Ивана Грозного начался несколько ранее. И явно обозначился с выходом книги «Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским» (М., «Наука», 1981), изданной семидесятипятитысячным тиражом. Для сравнения — «Послания Ивана Грозного», вышедшие ровно за тридцать лет до неё, имели тираж всего лишь четыре тысячи экземпляров… Надо полагать, что впервые вышедшие тексты Ивана Грозного в их подлинном виде и добросовестно подготовленные с точки зрения научной, как раз и явилась той «неполезной» книгой, о каких говорили отрицатели исторической и литературной роли Ивана IV. Если это не цензура, проводимая с помощью издательской политики, то тогда что это?..
Кстати сказать, это уже второе издание «Переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским». Первое выходило в Ленинграде в 1979 году. «Послания Ивана Грозного» же, выходившие гораздо ранее и столь небольшим тиражом, второго издания удостоены так и не были. И ясно почему. Потому что первейшим аргументом в действительном толковании личности Ивана Грозного являются его собственные послания, его тексты, не позволяющие тасовать обрывочные исторические факты средневековья, по какому бы то ни было идеологическому произволу.
Правда, в «Библиотеке литературы Древней Руси» переиздавались «Послания Ивана Грозного», но вместе с тем – и «Послания Андрея Курбского» (т.11, Санкт-Петербург, 2001). И всё же соотношение изданий посланий Ивана Грозного и Курбского остаётся просто несоизмеримым в пользу Курбского.
В «Предисловии» к «Переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским» отмечается, что «Ивану Грозному менее посчастливилось в литературе ХIХ в. Но послания его, и особенно первое из них, тоже давно известны читателям». Ну, во-первых, послание Грозного было известно в идеологически искажённом виде, причём, как мы уже видели, по принципиальнейшим духовно-мировоззренческим положениям. Во-вторых, «счастье» это или «несчастье», как мы увидели по тиражам выходивших книг, вполне рукотворно.
Итак, «поворот» в оценке личности Ивана Грозного вновь начался с указанной нами книги. В оценке Грозного вновь возникают «зверские» определения. Если в «Посланиях Ивана Грозного» в 1951 году В.П. Адрианова-Перетц писала о том, что Иван Васильевич Грозный – «прогрессивный государственный деятель», то всего лишь тридцать лет спустя, в предисловии к «Переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским», в 1981 году отмечено, что он – «один из самых страшных тиранов в русской истории». Причём, в предисловии безымянном, что, надо полагать, выражало всеобщее мнение об Иване Грозном.
Но если столь быстро и радикально меняются оценки в исторической науке, мы имеем право спросить: а этот, нынешний экстремизм на поприще историческом, вновь развязанный против Ивана Грозного, является ли он последним судом? Разумеется, нет. И это доказывается декларативностью и идеологизированностью оценок царя, которые теперь преобладают, на смену которым непременно придут оценки истинно исторические.
Издатели «Переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским» к «Предисловию» в две неполных страницы сочли возможным и необходимым предпослать довольно обширный эпиграф из поэмы А.К. Толстого «Василий Шибанов», представляющей собой «переложение Первого послания князя Андрея Михайловича Курбского, посланного им Царю Ивану IV после своего бегства из России»:
Царю православному древле от всех,
Но тонущу в сквернах обильных!
Ответствуй, безумный, каких ради грех
Побил еси добрых и сильных?
Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,
Без счёта твердыни врагов сражены?
Не их ли ты мужеством славен?
И кто им бысть верностью равен?
Безумный! Иль мнилось бессмертнее нас,
В небытную ересь прельщенный?
Внимай же! Приидет возмездия час,
Писанием нам предреченный,
И аз, иже кровь в непрестанных боях
За тя, аки воду, лиях и лиях,
С тобой пред судьёю предстану!..
Поэма А.К. Толстого названа почему-то «прославленной балладой», в то время как её точнее было бы назвать печально известной и опрометчивой, так как исторические факты, связанные со слугой Курбского Василием Шибановым, который якобы передал первое послание своего беглого господина «на красном крыльце» Ивану Грозному, не подтвердились… Иными словами, поэт искусно изложил несуществующие факты, то есть допустил оплошность, зарифмовав слова Курбского. А мы почему-то должны считать его балладу «прославленной».
Но такой издательский приём, когда научное издание открывается столь лирической безответственностью, с обвинениями царя в «безумии» и по примеру Курбского – в ереси, может свидетельствовать только об одном; оценка личности и деятельности первого русского царя Ивана IV отныне вновь должна происходить не иначе как только через послания Курбского, отдавая ему приоритет… И это, к сожалению, стало возможным в литературе научной.
Научно-популярная и публицистическая литература, как уже отмечено, представляет собой два противоположных направления: оправдывающая Ивана Грозного (примером такой книги является исследование Валерия Шамбарова «Царь грозной Руси», М., «Алгоритм», 2009) и развенчивающая царя, декларативно и бездоказательно (примером такого издания является книга Александра Дворкина). Последнее направление, судя по помянутой книге, приобрело некоторые новые особенности – в своих обличениях сторонники его прибегают уже не только к фактам «историческим», но и к «духовно-церковным» аргументам, разумеется, далёким от действительных духовно-церковных представлений. Даже К. Валишевский полагал, что «обычные» обвинения Ивана Грозного «неосновательны», что царь «не только рубит головы, он делает и кое-что иное». И вообще противники Ивана, а за ними и позднейшие его обвинители, несомненно преувеличивали размеры его казней: «Царствование Грозного было отмечено общим умственным подъёмом, и народ был «на его стороне». Современные же публицисты, авторы «популярных» изданий и вовсе превратились в неких исторических экстремистов.
В таком идеологизированном положении осмысление личности Ивана Грозного и его эпохи пребывает во всей своей неизменности вплоть до сегодняшнего дня. Кроме того, ситуация ещё более усугубилась тем, что наша Церковь, в лице её высших иерархов, вынесла самую отрицательную оценку Ивану Грозному, оказавшись почему-то заодно с либеральствующими, зачастую явно антирусскими силами.
Встреча Иоанна Грозного с митрополитом и народом после покорения Казани (1552г.). Художник А.Сафронов. 1886.
Но тут, как и бывает в нашей истории и в нашей судьбе, произошло, вроде бы, невероятное и непредвиденное – вышла монография И.Я. Фроянова «Драма русской истории. На путях к Опричнине». Она могла бы совершенно изменить ситуацию в учёном мире. Но как ей, вышедшей всего лишь тысячным тиражом, сравниться с семидесятипятитысячным тиражом книги «Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским», да ещё вышедшей двумя изданиями? Так делается в России идеология и политика. К сожалению, конечно, так пока и продолжает делаться…
Это, безусловно, свидетельствует о том, что личность первого русского царя Ивана IV Васильевича Грозного является единственной в своём роде в нашей истории, через понимание которой многое открывается в нашей российской судьбе. А потому после всего написанного о нём, читать оправданий царя и уж тем более обличений его не хочется. Хочется узнать то, в чём же состояла уникальная особенность его личности и
почему столь настойчиво она не уходит из нашей жизни, многое в ней определяя…
Послания Ивана Грозного действительно представляли опасность для торжества лишь идеологии Курбского. Потому их столь долго прятали, и даже наконец-то, издав, по сути, игнорируют, не вводя в научно-исторический обиход. Конечно же, послания царя для партии «нестяжателей», к которой принадлежал и Курбский, были опасны вовсе не декларативными обвинениями, а теми духовно-мировоззренческими положениями, которые определяли тогда течение истории Российского государства, в исповедании и отстаивании которых Иван IV оказался в конечном итоге прав. Вот чем, прежде всего, были «крамольны» и опасны послания царя. Но в таком случае мы должны признать, что «разоблачали» и все ещё продолжают «разоблачать» жестокость и «тиранию» Ивана Грозного исключительно по понятиям и представлениям Курбского, которые оказались не подтверждёнными дальнейшим ходом российской истории. Явная несообразность, представляющая собой идеологему, всё ещё старательно поддерживаемую в общественном сознании.
Историческая правота Ивана Грозного и неправота Курбского по всем основным духовно-мировоззренческим представлениям, вокруг которых велась полемика в их переписке – вот что делало послания царя «крамольными» и опасными. А потому, не касаясь существа дела, царя декларативно обвиняют в «кровожадности» и «тирании», что может быть отнесено с ещё большими основаниями к любому правителю той поры.
Но если авторы, пишущие об Иване Грозном, вычленяют из той эпохи лишь «кровожадность» и «тиранию» и старательно обходят то, что собственно происходило в России, что делалось во внутренней и внешней политике, они тем самым демонстрируют отказ от постижения всей сложности и драматизма эпохи, ибо понятия своего гуманистического века переносят на средневековье, что является изощрённой формой искажения истории. Тут они, что называется, побиваются только одной фразой Грозного царя о том, что «изменникам всюду бывает казнь». Ну а делают они это из умысла или по глубокому убеждению – это уже не столь важно.
Но теперь-то мы просто обязаны прислушаться и к доводам Ивана Грозного и главное – рассмотреть, что же в действительности за ними стояло – какие положения русского самосознания, внешней и внутренней политики, определившие именно такое течение нашей истории, каким оно оказалось.
Эти духовно-мировоззренческие положения являются главными в понимании личности Ивана Грозного, ибо они-то, в конце концов, определяли и его действия, вытекающие из них, всецело определяемые ими.
Кроме откровенно идеологически ангажированных книг об Иване Грозном, книг, чаще не научно-исторических, но публицистических, в которых каждый факт толкуется по своему произволу, в согласии со специфическим мировоззрением и верой, точнее – безверием, есть другая группа работ, вроде бы, патриотического толка. К ней относится довольно обширная работа В.М. Ерчака «Слово и Дело Ивана Грозного», посвящённая 100-летию Союза Русского Народа (Минск, ФУАинформ, 2005). Книга, написанная с позиций ортодоксального монархизма, в которой многое не сходится не только с точки зрения духовно-мировоззренческой и исторической преемственности, но даже с точки зрения обыденной логики. На эти логические невразумительности мы обязаны указать, так как они касаются не каких-то второстепенных вопросов истории двадцатого века, но фундаментальных, без уяснения которых невозможно объяснение значения и смысла происходившего.
Это – работы, книги, исследования людей довольно осведомлённых, но, тем не менее, объясняющих всё и вся исключительно «еврейством» и «жидовством». Но ересь ни в коей мере нельзя сводить к еврейству, как это делают подчас «патриоты». Ересь – мировоззренческая антисистема, разрушающая религию существующую, и ничего, кроме беззакония, не предлагающая взамен. Её цель – захват власти.
Русский патриотизм далеко не сводится к «антиеврейству» и «антижидовству». Если же его сводят к этому, то перед нами или интеллектуальная несостоятельность или же провокаторство, рядящееся в русский патриотизм, что, к сожалению, происходит довольно часто.
Общеизвестно, что как только всё начинает объясняться ярлыком «еврейства» или «жидовства», а не духовно-мировоззренческими причинами, сразу же закрывается путь действительного объяснения сути противоборства и закрываются пути борьбы со злом, ибо действительная борьба со злом предполагает, прежде всего, его определение. Ярлыки же эти перекрывают как определение зла, так и борьбу с ним.
Злые силы на то они и злые силы, чтобы бороться с верой, праведностью, духом человеческим и народным. Направлять же все свои усилия лишь на изобличение их, а не на укрепление духа – (а происходит ведь именно это), значит постоянно проигрывать в сложной духовно-мировоззренческой и идеологической борьбе. А потому такая позиция представляется нам провокационной, исходящей, по всей видимости, от тех же злых сил, которых «патриоты» с такой старательностью «разоблачают».
Мало того, определение сил зла всего лишь такими ярлыками не только не вооружает человека православного для борьбы с ними, но деморализует его, так как создаёт иллюзию их всесильности, в том случае, если оно, это определение не сопровождается целенаправленной, обширной и кропотливой работой на поприще духовном, культурном, литературном. Но этого как раз со стороны таких «патриотов» мы и не видим. Ведь указание на зло не избавляет нас от зла, а скорее, только удерживает его в общественном сознании…
Итак, монархически настроенные патриоты совершенно справедливо утверждают: «В русской истории есть два великих человека, которых «творцы катаклизмов» ненавидят лютой ненавистью. Это благоверный царь Иван Васильевич Грозный и великий правитель Иосиф Виссарионович Сталин… Сталин, уподобясь Грозному царю, выявлял врагов Божиих» (В.М. Ерчак). Вместе с тем они полагают, что историческая государственность в России прервана в 1917 году и русский народ только теперь имеет, наконец-то, право на её восстановление. Такое представление всецело и полностью находится в русле лукавой либеральной догматики о том, что мы «семьдесят лет падали». То есть, новое революционное разорение страны, совершённое, разумеется, в иной форме, выдаётся за её возрождение, причём, приправленное ни на чём не обоснованном, беспричинном оптимизме.
Но в таком случае возникают неизбежные вопросы: так чем же руководил Сталин, великой державой или же разрушенной в 1917 году русской исторической государственностью? Откуда взялась эта новая государственность, если царя, как известно, не было, а она, по понятиям монархически настроенных патриотов, может существовать только при его, так сказать, наличии?..
К тому же социалистическое Отечество, которым руководил Сталин, ненавистно нашим монархистам по определению, как якобы созданное теми тёмными силами, которые они определяют как «еврейство» и «жидовство». Между тем Сталин совершенно справедливо говорил о том, что «как бы ни развивались события, но пройдёт время, и взоры новых поколений будут обращены к делам и победам социалистического Отечества».
Но тогда на основании чего по логике «патриотов», повторюсь, совершенно справедливо сближаются Грозный и Сталин? Грозный защищал государство, стяжаемое его отцом, великим князем Василием III. А что защищал Сталин? Прерванную историческую государственность? Нет, конечно. Он защищал великую державу, восстановленную ценой таких больших потерь и страданий после революционного разорения её. Вот этого восстановления России не могут признать монархисты, так как по их логике это возможно только с царём. Вопреки фактам двадцатого века и вопреки признанию ими Сталина великим человеком. Явный логический провал, не находящий убедительного объяснения.
В их мировоззрении, кажется, абсолютно не присутствует то, о чём писал уже более полувека назад один из сильнейших поэтов первой волны эмиграции Георгий Иванов в стихах, посвящённых Сталину:
Погоны светятся, как встарь,
На каждом красном командире,
И на кремлёвском троне царь
В коммунистическом мундире.
Протест сегодня бесполезный,
Победы завтрашней залог!
Стучите в занавес железный
Кричите: «Да воскреснет Бог!»
Они как бы не замечают всей уязвимости монархической формы правления. Ведь способности к государственному управлению по наследству не передаются. И мы видим, как законные монархи допускали, казалось бы, немыслимое, скажем, упразднение патриаршества в России, а «коммунистический» вождь наоборот, его восстанавливал. Как безвольный Фёдор, сын Ивана Грозного, просто передал власть Борису Годунову, вызвав тем самым смуту в стране. Да и последний Государь Николай II, как пишет тот же В.М. Ерчак, подписал «почин или соглашение о намерениях, которое должно быть облечено в Закон». Но какие «почины» и «намерения» могут быть в деле отречения от престола? И в какой «закон» это отступничество должно облечься? Трагическая судьба Государя и его семьи только подтвердила тот очевидный факт, что просто «гражданином» царь быть не может и отречение от престола не может быть допущено ни при каких обстоятельствах. Ну а постоянно цитируемая дневниковая запись царя о том, что «кругом измена и трусость, и обман» ни к кому кроме его самого адресована быть не может, ибо своё окружение, кадры он подбирал сам. И остаётся загадкой то, почему генерал Алексеев, возглавлявший масонскую военную ложу, ставившей своей целью свержение самодержавия, первые попытки к чему предпринимались ещё в 1915 году, оставался на столь высокой должности.
А потому мы вынуждены признать, что монархические воззрения по своему характеру являются интеллектуальной несостоятельностью, хотя бы исходя из опыта ХХ века. Обращаясь к прежним формам правления, как несомненным образцам, уже невосстановимым и невозможным, они абсолютно не нацеливают людей на творческую работу по выработке новой формы государственности, никому пока неведомой. Как, впрочем, было после революционного погрома страны в 1917 году.
Поражает в позиции «патриотов» монархического толка и другое, абсолютно согласующееся с «либеральной» догматикой. Приводя несомненные факты предательства конкретных исторических личностей, происков злых сил, тот же В.М. Ерчак вдруг, как последний довод приводит: «Русский народ нуждается в покаянии за предательство Слова и Дела Ивана Грозного», хотя народ-то как раз от него не отрекался, а чтил и до сих пор его почитает. Более того, по «патриотической» логике автора, за предками признаются грехи: «Всенародное покаяние Русского Народа за грехи своих предков и возвращение к полнокровной жизни по вере и идеалам Святой Руси может вернуть России Благодатный Покров Пресвятой Богородицы и милость Творца, без которого не осуществится великая надежда обретения законного государя. Помазанника Божия и Отца народа».
Но дети, предъявляющие счёт своим предкам, более того, уличающие их в греховности, не могут устроить своей «полнокровной жизни» и уж тем более «по вере и идеалам святой Руси», ибо перед нами – обыкновенное нарушение Божьей заповеди о почитании отца и матери, непонимание её сути, того, что почитание это необходимо не отцу и матери, а детям. Не отца и мать это характеризует, а детей… На таких «основах» жизнь не устраивается. Такой вот получается «патриотизм» в понимании личности Ивана Грозного.
Мы не станем пересказывать собственно исторические события, как это делается обыкновенно в полемиках вокруг личности Ивана Грозного. Не станем потому, что те или иные события есть уже только результат, неотвратимый итог определённых духовных, мировоззренческих и иных положений. А потому мы хотя бы попытаемся представить духовно-мировоззренческие причины и мотивации тех или иных событий. И в этом – наше принципиальное отличие от историков «традиционных». Исторических же фактов мы касаемся лишь в той мере, в какой они нам необходимы в выявлении их причин.
Покорение Сибири казаками Ермака.
Художник А.Д.Кившенко. 1880.
С этой точки зрения, как увидим, значение происходившего Иван Грозный прозревал значительно глубже и безошибочнее, чем его «умные советники» и его критики в последующие времена. В этом смысле ещё не известно, как сложилась бы судьба России, не прояви царь Иван Грозный настойчивости в отстаивании тех духовно-мировоззренческих и государственнических основ, вне которых историческое бытие России немыслимо и невозможно.
А потому представление об Иване Грозном, как о «кровожадном тиране», представление чисто декларативное, которое нам столь остервенело навязывается, имеет довольно отдалённое отношение к той эпохе. Это представление, без всяких объяснений причин этой «кровожадности», сформированное в ХIХ веке и продолжающееся поныне, является нашей сегодняшней духовно-мировоззренческой проблемой, и только потом уже проблемой средневековья. Не следует идеализировать Ивана Грозного. У него были довольно веские причины стать таким, каким он стал – и подозрительным, и замкнутым, и жёстким, а порой и жестоким. Но нельзя ведь столь бесцеремонно искажать его облик. И тем более, отрицать всякое его значение в русской истории.
Свидетельством того, что в нашем общественном сознании пребывает не исторический образ Ивана IV, согласный с народными представлениями, а сформированный целенаправленной пропагандой по его дискредитации, является тот поразительный факт, что на знаменательном памятнике М.О. Микешина «Тысячелетие России» в Великом Новгороде фигуры Ивана Грозного нет: «Даже памятник Тысячелетия России в Новгороде (1862), где воссозданы облики 129 русских деятелей, отвергнул Ивана Грозного, его фигура там отсутствует (не говоря уже о «специальных» монументах – их нет» (В. Кожинов).
Преподносилось это в согласии с лукавой логикой, что так, мол, сделано исключительно по требованию памятливых новгородцев или, как говорили уже гораздо позже, по просьбе трудящихся. Причём, такая мотивация, если её вообще можно назвать таковой, поддерживается в общественном сознании до нашего времени: «Фигуру Грозного по требованию горожан не включили в список достойных сынов Отечества» (Парис Седов, «Наука и религия», № 5, 1993). На самом же деле, никто не слушал не только горожан, но не особо прислушивался и к скульптору. И, как понятно, каждая фигура памятника утверждалась на высочайшем уровне.
Тут скорее прав Валерий Шамбаров, писавший о том, что это стало возможным в результате коллективных усилий по формированию «общественного мнения». Но «общественное мнение», имеющее вполне определённую идеологическую подоплёку, вовсе не является ни «требованием горожан», ни «просьбой трудящихся», а скорее бесцеремонным спекулированием на них. Это хорошо известное умонастроение и система ценностей, имеющих уже свою стойкую «традицию»: «В результате коллективными усилиями было сформировано такое «общественное мнение», что в 1862 г. при создании в Новгороде эпохального памятника «Тысячелетие России» фигуры Ивана Грозного на нём вообще не появилось! В скульптурных композициях представлены поэты, писатели, некоторые второстепенные деятели, а первый русский царь, «устроивший» наше Отечество и превративший его в великую державу, — отсутствует. Сочли, что не заслужил. Между прочим, в данном отношении российская просвещённая аристократия и умудрённая интеллигенция выступили полными единомышленниками Маркса, Энгельса, Ленина. Они тоже испытывали довольно серьёзную аллергию к Ивану Васильевичу и внесли свою лепту в его очернительство».
Но как теперь не задаться вопросом: неужто народные жертвы при Петре I были менее масштабными, чем при Иване Грозном, коль уж этих царей учёные ХIХ века постоянно сравнивали? Нет, конечно. Не могли быть менее масштабными при политике, когда Россия была принесена в жертву Петербургу, по точному замечанию Н. Гоголя: не Петербург для России, а Россия для Петербурга… В таком случае, что является критерием оценки личности Ивана Грозного и его эпохи? Об этом современные публицисты вполне определённо проговариваются. Вовсе не масштаб народных жертв их интересует, а то, что «погибли лучшие представители нации». (Парис Седов). Вот оказывается, в чём дело. Так всё просто…
Но ведь никому из смертных не дано знать, кто из нас «лучший», ибо первые бывают последними, а последние – первыми. Да и знаем уже по опыту, как революционные демократы ХIХ века, объявив себя явочным порядком «лучшими» людьми, оказались вовсе не ими. Скорее наоборот…
Об этой странной оценке царей справедливо пишет Татьяна Грачёва в книге «Когда власть не от Бога»: «Иван Грозный был поистине великим правителем. За время его царствования прирост населения составил 30-50%. Для сравнения – за время правления Петра I убыль населения составила 40%. И при этом Ивана Грозного называют деспотом, а Петра I – Великим» («Зёрна», Рязань, 2010).
Очевидна такая избирательность в оценке царей. О ней справедливо писал А.Бушков: «Интересно, что Пётр I в глазах означенных господ вовсе не выглядел ни кровожадным зверем, ни тираном. Хотя крови он пролил столько, сколько Грозному и не снилось… Главным образом оттого, что Пётр, изволите ли видеть, внедрял «прогресс» и «цивилизацию», — а Грозный олицетворял собою всю «исконно русскую» отсталость…».
Нельзя не задаться вопросом и о том, почему именно в Великом Новгороде был сооружён памятник Тысячелетию России. Исторически это имеет обоснование. Ведь согласно летописной легенде Рюрик был приглашён в Новгород в 862 году, а, стало быть, отсюда началась династия Рюриковичей. Но ведь в последующие века многое изменилось в русской истории, и Новгород не был центром великокняжеской власти. Более того, стал центром сепаратистских устремлений. Неслучайно именно там зародилась ересь, распространённая потом по всей Руси.
Новгородская знать, дворянство «далеко не всегда» было «лучшею опорою престола» — в прошлом сплошь и рядом дело обстояло как раз наоборот» (А. Бушков).
Всё, безусловно, определялось тем, что ко времени сооружения и открытия памятника в 1862 году обществу был уже навязан вполне определённый, отрицательный образ царя. И тут А. Бушков совершенно прав: «К тому времени Иван Грозный, по сути, был официально утверждён «общественным мнением» на роль величайшего тирана, сатрапа, злодея и преступника в русской истории». Само же место возведения памятника – Великий Новгород – как бы автоматически исключало образ Ивана Грозного в его композиции…
И можно было бы ещё спорить о том, сколь точно отобраны выдающиеся личности, сыгравшие исключительную роль в тысячелетней истории России, если бы этот отбор не был столь вызывающе тенденциозен. В самом деле, на памятнике есть фигуры противников Ивана Грозного – Сильвестра и Адашева, но нет его самого. На памятнике нет фигуры первого русского царя Ивана Грозного, но есть Марфа Борецкая (Посадница), возглавлявшая оппозицию, выступавшая против объединения Новгорода с Москвой. Её оппозиционная партия признала верховную власть литовского князя вопреки стремлению народа к объединению с Москвой. Борецкая, как известно, была выслана в Нижний Новгород и пострижена в монахини. («Великий Новгород. Памятник Тысячелетию России», «Офсет 888», 2005).
Нам могут сказать, что она ведь тоже – участница определённых исторических событий в России. Неубедительно, так как противоречит самому смыслу и предназначению памятника – представить выдающихся личностей в истории страны и народа. «В 1470 году новгородские бояре, ревнители веры православной, без малейших колебаний собрались передаться «латынцу», королю польскому и великому князю литовскому Казимиру. Стоявшие у «штурвала» знатные особы, боярыня Марфа Борецкая и её отпрыски, по всей форме заключили с королём договор, где признавали Новгород вассалом польско-литовской короны». (А. Бушков). Всякое сравнение, конечно, хромает. И пусть моё сравнение не покажется слишком уж резким. Но такой отбор личностей в композицию памятника, примерно, тоже самое, если бы мы в мемориалы, посвящённые воинам, павшим за Родину в годы Великой Отечественной войны, включали и … монумент Гитлера, на том основании, что он ведь тоже был «участником» исторических событий…
А потому, как ни крути, но отсутствие фигуры первого русского царя в композиции памятника Тысячелетие России остаётся вопиющей несправедливостью, абсолютно ничем не извинительной. Остаётся всем нам кричащим укором за нашу многотрудную историю.
Продолжение следует