АРМИЯ И КУЛЬТУРА

Раш Кавад (Константин) Багирович

Ни один народ не может жить без общенационально­го эталона, без образца и идеала. Пушкин — один из на­ших светочей. В это чудное имя мы вкладываем целый мир и программу. Если армия народная, она не может не исповедовать пушкинский идеал. Появятся ли Пушкин и лицейский дух в наших школах и военных училищах? Как бы это ни звучало неожиданно, но, взвешивая каж­дое слово, беру на себя смелость заявить, что сегодня, когда многие бросились в разоблачения, а иные даже смакуют их, для обновления школы, армии и общества нет более важной темы и, если хотите, военной темы, чем пушкинский идеал.

Мы часто приводим прекрасные слова Гоголя о том, что Пушкин — тот самый идеальный тип русского чело­века, которому суждено явиться на родную землю через несколько столетий. Если мы признаем эту мысль проро­ческой, а ,судя по обилию печатных ссылок на Гоголя, мы признаем ее таковой, то почему бы нам не найти в себе мужество признать, что именно мы призваны выра­ботать тот тип учителя и офицера, который будет способ­ствовать приходу этого человека? Мы ждем не Пушкина, не мессию, не одного человека. Мы, по Гоголю, всем строем жизни призваны выработать исторический тип лич­ности, национальный тип, близкий к пушкинскому.

В Пушкине счастливо воплотился тип русского офи­цера. Именно офицера, солдата ермоловской поры. Гене­рал Липранди, боевой офицер, умный и наблюдательный разведчик, запишет:

«Другой предмет, в котором Пушкин никогда не усту­пал, — это готовность на все опасности», — и там же отметит его «всегдашнюю готовность встать лицом со смертью».

 

Десятки опытных офицеров присоединились бы к утвер­ждению Липранди, что Пушкин «создан бьет для поприща военного». Он рвался в Эрзерум. Его всю жизнь тянуло к полю чести, к бивакам, к выгоревшим на солнце белым палаткам русской рати, туда, где вел боевые действия Отдельный кавказский корпус, в рядах которого дрались «лицейские, ермоловцы, поэты», самая просветленная и отважная часть русских мужчин. На родине их именова­ли уважительно «кавказцами». Верхи это слово произно­сили с опаской — офицеры-» кавказцы» были известны дерзостью, умом и независимостью нрава. Пушкин чут­ко уловил это, он почувствовал, что благословенные пулями «кавказцы» смотрят твердо, держатся прямо и в их немногословии есть нечто, из чего отливают сти­хи особой ковки.

Боевые офицеры были любимой средой Пушкина с лицейских лет.

У Пушкина характер ратника, знавшего о тайне «упо­ения в бою», всегда искавшего битвы и умершего с ору­жием в руках, стрелявшего, истекая кровью, защищая на поле битвы у Черной речки честь русской семьи.   Это подлинный Пушкин — эталон мужчины, отца, семьянина и друга, не Пушкин музейный, не поэт «пушкинистов», ко­пающихся в его сердечных делах, постели, долгах и ра­дующихся его мнимым ссорам с власть предержащими. Пушкин гораздо более верен себе и нам в строках:

«Страшись, о рать иноплеменных, России двинулись сы­ны». Только с таким боевым подвижничеством и мог отец четырех детей броситься к Черной речке. И пусть не всхлипывают поздние пушкинистки, он умер прекрас­ной смертью, как мужчина, как дворянин, как витязь.

Что мы можем сделать для детей будущих воинов на этом дарованном нам отрезке жизни?

Для здоровья всего живого и полноты бытия необхо­димо мудрое сочетание постоянства и изменчивости. Ког­да жажда перемен становится зудом, а реформаторов с заемной мыслью, непереваренными мечтаниями плодится множество, когда забывают предостережение Руссо, что

«нет такой законной выгоды, которую не перевесила бы незаконная»,

вот тогда революционными становятся уже действия тех, кто защищает устои. Не правда ли, на первый взгляд парадоксальная мысль? Однако если консерватизм — это положительное жизнеутверждение, то защиту истоков, классики, основ, среды, почвы, преданий и передача их потомству в незамутненной чистоте нельзя не признать деянием революционным и консервативным. Вот для че­го нужны новые военные лицеи, нужна классика юношам, нужны как воздух и греческий, и старорусский языки, и римская доблесть, и история, интерес к которой — верный признак молодости общества, а по нашему национа­льному наставнику Пушкину, «воспоминание — самая си­льная способность души.»

Самая большая беда, которая мешает нам всем и бу­дет самым большим злом, мешающим становлению харак­тера, есть всепроникающая в нашу жизнь фамильярность. Она сравнима с тем незаметным грибком, который ра­зъедает самые крепкие здания, когда фундаменты и кла­дки превращаются в труху. Монолит бывает уже трухляв при внешней прочности. Мы тыкаем друг другу, перехо­дим на жаргон, скороговорку, сквернословие, в двери уже не входим, а протискиваемся. Мы не умеем  ни сесть, ни встать, ни уступить. Фамильярничаем с клас­сикой, с прошлым, с властью, с устоями. У нас на ли­цах или казенная серьезность, или хихиканье. Иронизи­руем по поводу всего высокого и тем ежеминутно раз­рушаем его.

Ирония же всегда фамильярна, она всегда смотрит исподтишка, всегда снизу вверх и всегда разрушительна.

Мы фамильярничаем с Пушкиным, смакуя его озор­ные мальчишеские безделки, глумимся над его памятью, когда предлагаем поговорить «о странностях любви». Фамильярничаем с родным языком, называя блуд хит­рым заемным словом «секс», встречу переиначили в «брифинг», многообразие — в «плюрализм» и т.д., и т.п.

В ритуале общения людей заложены глубокий смысл защиты человеческого достоинства и самобытные начала уклада. Наши деды, обращаясь к юноше и даже подрост­ку по имени и отчеству, тем самым охраняли, возвыша­ли и приобщали молодого человека к единству с миром взрослых, как бы готовили к предстоящей ответственно­сти. Нелепо называть человека из англосаксонского ми­ра по имени и отчеству, как дико русских мужчину или женщину называть одним именем. II не надо нас насиль­но к этому приучать, как бы ни пыталась печать быть западнее, чем сами западники. Если Рейган — Рони, то это дело его соотечественников, и нас не касается. Об­ращение — часть духовной гигиены общества, в ней меж­личностный климат, такт, норма, все, что создает и обе­регает.

Недопустимо, чтобы наши космонавты, как водится, переговариваясь с орбиты со своими друзьями—офицера­ми на земле, голосили из поднебесья на одну шестую часть света: «Коля! Как ты там?! Вася! Как самочув­ствие?..» и т.д. Нас не касается интимная форма обра­щения между друзьями. Но для всей страны, как для командования, так и для миллионов мальчишек, полков­ник, космонавт, герой не может никогда и ни при каких обстоятельствах быть ни Колей, ни Васей, ни Юрой, а Юрием Алексеевичем, коль речь заходит о Гагарине, как, впрочем, о любом нашем офицере.

Никто не сможет подсчитать силу ущерба, которую подобная фамильярность наносит обществу, и особенно душам будущих новобранцев.

Фамильярность, как и ирония, обладает разрушитель­ной силой в своих «мегатоннах».

Мы в армии фамильярничаем с мундиром, когда пе­ред увольнением в запас строгий и потому благородный воинский наряд обвешиваем и обшиваем мещанскими по­брякушками, но худшая из фамильярностей — это потери дистанции между солдатами и офицерами и холопско-барские взаимоотношения между офицерами во время привет­ствия, когда старший по званию не отвечает на приветст­вие младшего. Убежден, что офицеры выжгут из своей среды эти манеры, когда поймут, что они незаметно для них заползли в их жизнь из чуждого мира с его заземленностью, узостью кругозора, культом импорта и штам­пами вместо мыслей.

Вопреки мещанскому мелкотравчатому опыту беру на себя смелость утверждать, что деньги всегда пахнут.

Вопреки расхожей пошлости «тот, кто крутится, не умеет жить»…

Рыба гниет с головы… Поговорка эта не имеет ниче­го общего с народной мудростью, а родилась в среде за­вистливой и подглядывающей дворни.

Плохой солдат всегда обвиняет в поражениях командо­вание, хороший солдат во всех неудачах корит себя — это древняя добродетель настоящего воина.

С какого бы места ни гнила рыба, армия всегда дер­жится дольше всех, именно потому сегодня пушкинский дух, пушкинская иноческая простота, просветленность и го­товность к праведному бою более всего в нашем общест­ве живут в воинах. И Российская Армия — уже тысячу лет сила не только вооруженная, но прежде всего сила духов­ная и культурная, народная школа воспитания патриотов, интернационалистов.

Очевидцы свидетельствуют: когда мы вошли в Афга­нистан, народ забрасывал цветами советские военные ма­шины, потому что надеялся, что они избавят их от бра­тоубийственной гражданской войны. Кухонная болтовня о том, что пуштун только тогда счастлив, когда стреляет, рассчитана на ванек, не помнящих ни своего родства, ни тем более чужого. Таких народов в мире нет. С бедра стреляют только в Голливуде, среди картонных декораций. Афганский народ втайне надеялся, что «шурави» принесут им то, что русские даровали среднеазиатским и кавказ­ским народам, а именно исполнение сокровенных чаяний

 

всех малых народов сегодняшней Азии, т.е. справедливую жизнь и свою государственность»,

Здесь не уместны ни рецепты, ни поучения, но коли гласность дает кое-кому право смаковать наши неудачи, то почему не высказать скромное предположение созида­тельного свойства и не выразить личное убеждение, что мы сделали верный, своевременный и решительный шаг, введя войска в Афганистан. Только не стоило  делать благородный шаг, озираясь, втихомолку и крадучись, а надо было честно оповестить народ и попросить у него и парламента моральной поддержки.

Длительные войны русского самодержавия по усмире­нию Кавказа, длившиеся полстолетия, породили со стороны русских офицеров Лермонтова, Марлинского, Одоевского, а также Пушкина прекрасные поэмы, стихи и прозу, полные глубокого уважения к сопернику, ставшие и для горцев гимнами братства. Ведь и горцев поддерживала непрерыв­но Турция дипломатически, идейно, оружием, агентурой. Но черкеска стала и русским битвенным нарядом. Горцы перенимали огнестрельное оружие у русских, последние заимствовали лучшие в мире кавказские клинки. Нижего­родские драгуны — воины одного из лучших русских кава­лерийских полков в 1834 году приняли на вооружение кавказскую шашку. Вскоре это оружие в большинстве пол­ков нашей кавалерии вытеснило повсеместно немецкие и французские клинки.

Когда Киплинг воспевал строителей империи, несущих в Азии бремя белого человека, другой его современник — Лев Толстой создал, точнее, высек резцом образ несги­баемого и неистребимого врага своей империи Хаджи -Мурата. Такого понимания братства не знала европейская культура, подобное великодушие было нормой русской армии со времен «Повести временных лет». Даже самые малые племена Кавказа: кабардинцы, чеченцы, авары, ады­гейцы — все получили свою государственность в пределах России.

В Средней Азии старая русская армия провела ряд ме­роприятий по сближению с коренным населением, которые можно назвать образцом деятельной культуры. Но мы вош­ли в Афганистан, не взяв с собой своего драгоценного на­следия, забыв опыт. Сейчас мы шарахнулись в другую сто­рону и стали наперебой состязаться в самовысекании с унтер-офицерской вдовой.

Наши солдаты и офицеры показали, что народ не утра­тил душу, не заложил ее за импорт. По радио передали встречу со школьниками воина—интернационалиста из Бе­лоруссии Павла Шитько, кавалера ордена Красной Звезды. По просьбе слушателей передачу повторили. Павел рас­сказывал дельно, спокойно, трезво и честно. Он говорил:

«Мы там часто слушали радио врагов. И то и дело из-за кордона твердили, что коммунисты задавили искон­ный русский воинский дух, что русские уже не те, что были раньше, в них уже нет того, чтоб за честное дело встать и даже жизнь отдать».

Ошиблись они. Как говорили раньше: «Славяне есть славяне». Еще Павел заметил, что в роте были и туркме­ны, и грузины, и казахи, а как пули неприятельские за­свистят, так все становятся ближе братьев, как прошитые одним чувством.

Оторванные от Родины, юноши проявили зрелость му­жей, они кровью и утратами, терпением и отвагой продолжили древнюю воинскую отечественную традицию подвижничества. Они часто в одиночку решали проблему своей духовной правоты. Для нашего солдата нет более важного на свете вопроса в битве, чем осознание, прав он или не прав, должен он пустить в ход оружие или нет. И там, в горах, вдруг в ритме песни в стиснутых не мальчишеским бременем душах, стихах и поступках засветился пушкин­ский свет дружбы, ясности и лиризма. Они почувствовали, что несут вдали вахту, смысл которой еще неясен их со­временникам, что они уже переросли душой сверстников, уже видели новую даль. Ни на минуту мысль о Родине не покидала их. Никогда никто не докажет Валерию Бурко, ли-шившемуся ног, что его отец сгорел в вертолете зазря, за чью-то ошибку. Если бы его можно было бы сбить таким политиканством, он не пошел бы без ног в Воен­но-воздушную академию имени Ю.А.Гагарина. Как не стал бы проситься без ног майор Валерий Брачиков сно­ва в десант, и непременно в Афганистан. Жажда приклю­чений? Нет, это другие солдаты. За всех них сказал поэт Саша Карпенко, обожженный в Афганистане:

 

И за светлую, тихую грусть,

И за скорбь, что из пламени родом,

Ты простишь нас, Великая Русь,

Мы чисты перед нашим народом.

 

Для полноты старинной традиции не хватает еще чу­точку хотя бы понимания противника, его страданий, его доблести, его заблуждений и верности.

Много темных сип вмешалось в эти девять лет. Мы еще услышим такие перлы дезинформации по отношению к Афганистану, которые затмят геббельсовские «открытия». Еще будут зверствовать в кинокадрах под видом «русских» и «афганской армии» переодетые диверсанты, еще прибавят в число жертв всех умерших своей смертью, нечистой су­етливостью только осквернят тех детей, женщин и стари­ков, кто трагически погиб. Афганцы показали себя народом гордым, бедным и непреклонным. Они еще раз показали, что англичане дважды вовсе не случайно были разбиты в этих горах. Уверен, что мы нашли бы с ними общий язык без посредников, прояви мы сразу же, еще в 1979 году, столько же политической мудрости, сколько доблести пока­зали солдаты.

Наши воины принесли с собой на Родину самое боль­шое богатство народа, которое стоит всего золота земли, всех сокровищ и всех благ на свете, — они сохранили и закалили то, что дает здоровье, силу и счастье, и все это вмещается в одно самое чудное на свете слово — верность. Они не изменили ни присяге, ни дружбе, ни долгу. А вер­ность неразрывна с честью, что в сердце каждого честного мужчины живет с его первым криком.

Я бы привел здесь, как это ни звучит неожиданно, сло­ва Альфреда де Виньи из его прославленной книги «Неволя и величие солдата», которую мы издали в «Памятниках ми­ровой литературы».

«Какое-то неизъяснимое жизненное начало присуще этой странной, гордой добродетели, которая стойко дер­жится, невзирая на все наши пороки, и даже как-то со­образуется с ними, развиваясь за счет их усилия. Тогда как все остальные добродетели, казалось, нисходят с не­бес, чтобы поддержать и возвысить нас, эта добродетель исходит как будто от нас самих и стремится в небо. Эта добродетель исключительно человеческая, словно порож­денная самою землею, не супящая небесного венца после смерти; добродетель эта неотделима от жизни… Это су­ровая религия, не знающая ни символов, ни образов, ни догм, ни обрядов, — откуда же у людей возникает ощу­щение ее неотъемлемого могущества? Неотделимая стой­кость духа поддерживается в борьбе против всех и про­тив самого себя при мысли, что он хранит в груди некое неприкосновенное «святая святых», нечто вроде второго сердца, где царит божество. Отсюда к человеку приходят внутренние утешения, тем более высокие, что ему неведо­мы ни подлинный источник их, ни смысл; отсюда — вне­запные прозрения, открывающие перед ним суть истин­ного, прекрасного, справедливого; отсюда — луч света, освещающий ему путь… Это убеждение, которое как будто еще свойственно всем и безраздельно господствует в ря­дах армии, зовется честью».

Верность — это национальное достояние, с которым народу, как и каждому человеку, не страшны никакие жизненные бури.

Каждый час нашей жизни экзаменует нас на предан­ность этой становой добродетели. Пушкин победил на Чер­ной речке, смертью своей смерть поправ и завещав нам верность чести.

Обновлению жизни должно сопутствовать очищение родного языка, избавление его от мертвых догм, от штам­пованного газетного хлама, от стершихся понятий, при­внесенных потребительским жаргоном и обрезанной па­мятью, бедности мысли и скудного набора усеченных телевизионных речений, напоминающих слова — выкрики вроде «четко», «отлично». Но и этот малый запас слов захламлен у нас и забит из подобострастия западными заимствованиями. А самое страшное — это когда проис­ходит через слова подмена глубоких понятий, когда бла­городный смысл постепенно, незаметно и вполне мирно меняется на противоположный ему по значению. Идет медленное удушение слова, несущего в себе тысячелетия опыта, страданий и надежд. Как это, кстати, и случилось со словом «культура», в основе которого древнее сло­во «культ», что значит «служение», «возделывание», «защита», «очищение», «почтение».

Когда приходит в общество пора обновления, насту­пает время перестроек, очищения отечественного насле­дия. Сегодня тема нашего разговора — «Армия и куль­тура». Когда-то эти слова несли в себе один и тот же дух служения. Но разобщаются и отчуждаются не толь­ко ведомства, расходятся слои, обособляются группы и разъединяются люди. И прежде всего умирают слова. Надо бы, видимо, провести множество, скажем, семина­ров и пригласить людей к общенародному разговору на тему, что такое культура. Десятилетиями люди приуча­ются находить » культуру» там, где ее никогда не было. Есть ли какой-либо смысл в понятии «парк культуры и отдыха»? И что общего у этого парка с сельским Домом культуры, соцкультбытом и т.п.? Но попытаемся в меру сил приблизиться хотя бы к первоначальному, чистому и животворному смыслу слова «культура».

Культура — это то, чего нельзя увидеть глазами, не­льзя ни потрогать, ни взять в долг, ни заложить, ни ося­зать, а тем более купить, но единственно можно передать. «Традиция» в переводе означает «передача» — слово рус­ское, честное и точное.

Передал или не передал отец сыну — вот на чем зиж­дется культура.

другой профессор-оракул — Корбюзье — вещал, что дай­те людям типовую солнечную каморку, и не надо ни ре­волюций, ни религий, и ведь этот идиотизм десятилети­ями с упоением тиражировался. Еще один лингвист-стру­ктуралист — Леви-Стросс заявил, что в человеке нет вообще никакой тайны, а вместо души — хорошо просма­триваемая кристаллическая решетка. Все они вместе и по отдельности «рисовали» свои портреты и навязывали их другим. Потому-то мы и пришли к этим гербицидам в культуре или вдруг увидели, как сказал бы Дерсу Узала:

«Много лет тайга ходи — понимай нет».

Даже В.И. Ленин заклинал и предупреждал «Ни еди­ному из этих профессоров, способных давать самые ценные работы в специальных областях химии, истории, физики, нельзя верить ни в едином слове, раз речь за­ходит о философии». Слова выделены самим Ульяновым.

Это не его мысли, как впрочем и у его учителя Маркса, а азбучная истина старой европейской культуры.

Мы попробовали приблизиться к первоначальному по­нятию, которое заключено в слове «культура». Что каса­ется вооруженных сил, то каждый полагает, что в словах «армия» или «флот» для него нет загадок, и отчасти прав, и именно отчасти, даже если он отслужил в вооруженных силах всю жизнь.

Что такое армия?

В чем смысл, дух и назначение этой древнейшей опо­ры русской государственности?

Народ, с тех пор как осознал себя, живет в извест­ных рамках общности, где вооруженные силы являются гарантом его спокойствия.

Войско — важнейший из краеугольных камней безо­пасности державы.

Народ воплотил эти представления в образах былин­ных витязей, которые суть первый «офицерский корпус».

Князья—воины изображены на столпах храмов, чтобы дать прихожанам наглядный урок государственности, и  разве вы можете пощупать руками верность, одолжить надежду или купить бескорыстие, доброту, милосердие? А ведь это и есть культура.

Культура есть здравый смысл, ибо она — психичес­кое здоровье. Культура есть красота, ибо она — физи­ческое здоровье. Культура есть достоинство и совесть, ибо она — нравственное здоровье. А еще культура — это верность отцу и матери, верность роду и отечеству, это правдивость и нежность, доброта и бесстрашие, которые всегда вместе, ибо сострадание есть отвага души. Зна­чит, культура — это преданность всем своим истокам, словом, она есть любовь, она — здоровье, она — верность. Все эти слова равнозначны по смыслу. Нечистый воздух, грязная вода, отравленная почва — следствия того, что подлинная культура заменена как бы на чиновный «соц-культ-быт»

Подлинная культура тяготеет не столько к образо­ванию, сколько к воспитанию. Культура есть то, что не имеет специализации, не поддается подсчету, неразложи­мо и чего нельзя приобрести с дипломом или степенью, а тем более с должностью. Потому крестьянин может быть глубоко культурен, а академик — хамом, офицер может быть высококультурен, а культуролог невежест­вен, а то и просто «профессиональным кретином».

Культуре не учатся по книжке, ибо она вся в по­ступке, в действии, в живом слове. Лишившись здра­вого смысла там, где надо принять решение на уровне целого организма, мы призываем в советчики специа­листов, профессионалов, академиков, то есть тех, кто всю жизнь буравил частность, и запутываемся оконча­тельно, забывая, что нобелевский лауреат может, допус­тим, расщеплять атом, но быть полным олухом в нераз­ложимой жизни и политике. Все наше столетие запуталось при оракулах-профессорах. Один профессор, вроде Фрейда, наотрез отказывался рассматривать человека выше пояса, экономиста—профессора никакими силами не оторвать от желудка, технократ — беднейший из всех — верит в науку, наш предок каждый день благоговейно проникался этой становой идеей родной державы. Пахарь и без пропаган­ды знал, что без воинской дружины он — легкая добыча алчных, вероломных и неспокойных соседей.

Тайна русской государственности и армии в том, что исторически русский народ вел непрерывную войну за свое физическое существование.

Во все века князья и позже цари волею обстоятельств становились во главе этого тысячелетнего противостояния. Имена Мономаха, Александра Невско­го, Дмитрия Донского становились общенациональными именами — символами. В этом главная причина долгой веры народа в царскую власть и ее непогрешимость. Князья и тысячи других мужей, таких, как Боброк, Пе­ресвет, Ермак, Коловрат, Платов, Суворов и, наконец, Жуков, — это начальники, воеводы и командиры рус­ских сил, все тот же офицерский корпус.

Это люди высочайшей духовности, носители подлин­ной культуры, ибо если на свете нет большей любви, чем «душу свою положить за други своя», стало быть, нет и выше культуры…

Русская и Советская Армия, через лучших своих сы­нов не раз доказавшая это, и поныне стоит на этом прин­ципе, а тому порукой — Афганистан, смертоносные реакто­ры Чернобыля…

Такая армия и есть культура.

На переломах истории армия оказывалась главной, реальной надеждой народа, а нередко выполняла не свой­ственные ей на первый взгляд обязанности. Так, Петр 1 указом 1722 года назначил военных управлять даже православной церковью, видимо полагая с присущим ему здравым смыслом, что офицер и «воин христов» — свя­щенник воспитаны на идее служения и родственны по общественному призванию.

Перед этим Петр уже заставил молодых священни­ков подоткнуть рясы и резво взбираться на кораблях по вантам. Он помнил, что все его предки-воины перед

 

смертью принимали монашеский постриг. Потому государь бестрепетной рукой подписал указ, где говорилось:

«Выбрать из офицеров доброго человека, кто бы смелость имел и мог управление дела синодского знать, и быть ему обер-прокурором».

Знаменательно, что Петр счел нужным подчеркнуть такие качества главы синода, как «доброта», «смелость» и «знание». Еще более важна неслучайная и мудрая последовательность этих качеств по степени их важно­сти. Петр не расставлял слов бездумно и, как мы знаем, не был узким специалистом. Если офицер родс­твен служителю культа в силу хотя бы молчаливого служения, строгости обряда и устава, привычки к са­моограничению и послушанию, то на земле нет ему, солдату, большего антипода, чем лицедейство и роль актера.

Можете вы хоть на миг представить актера или певца, поющего при гробовом молчании зала? Он за­чахнет, сникнет и уйдет после первой же песни или роли, ибо актер живет на похвале, аплодисментах, поо­щрении как на допинге.

Солдат не смеет и думать об этом.

Актер живет на чужих характерах, «перевоплощаясь»,

Офицер держится на верности самому себе.

Это противопоставление кажется искусственным, но оно не более надуманно, чем скрытое противопоставле­ние, заключенное в теме «Армия и культура». Будем противопоставлять не для углубления разницы, а для рельефного высвечивания особенностей, затертых и зах­ватанных неверным и частым употреблением.

Когда-то Константин Леонтьев (о нем ниже), раз­бирая «Анну Каренину», заявил вызывающе:

«Нам Вронский нужнее и дороже самого Льва Толстого. Без этих Толстых можно и великому народу до­лго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека»

А ведь Леонтьев искренне преклонялся перед силой ху­дожнического пера Толстого и сам был не последний писатель.

Что в заявлении этого человека, (может величай­шего из русских мыслителей)’ только умаление писате­ля или в его противопоставлении гвардейского офице­ра знаменитому сочинителю есть кроме парадоксально­сти еще и глубокое значение, скрытое от глаз массо­вого читателя, который, кстати, есть предтеча массо­вой культуры? Отмахнемся ли мы от этого еще раз повесив на Леонтьева бирку «консерватор»? Леонтьев, хотим мы того или нет, фигура крупная, личность глу­бокая и знаменательная. Первое желание, которое при­ходит на ум с бессознательно внедренной репрессивно­стью мышления, — это и в самом деле повесить ярлык «реакционер», и в угол пыльный, чтоб не мешал.   Но Леонтьева этим не испугаешь, он гордился своей при­частностью к консерватизму. Может, не будем голову прятать под крыло?

Когда прилетел в Москву Челентано, итальянский эстрадный певец, то «герои» перестройки — газетчики устроили драку в Шереметьево, чтобы взять первыми у него интервью. Когда же в Москву прилетели Герои Советского Союза офицеры -» афганцы» Руслан Аушев, В.С. Кот, В.Е. Павлов, А.Е. Слюсарь, В. Востротин, А. Солуянов — люди, показавшие высочайшие образцы долга и отваги, ни один человек их не встречал. Люди, кото­рые в любой стране стали бы народными героями, ок­ружены молчанием.

Почему странные, приплясывающие, дрыгающиеся существа с гитарами навязываются телевидением в ка­честве кумиров?

Уж не для того ли, чтобы сделать молодежь здоро­вее, отважнее, честнее? Или это особая милость, ока­зываемая за то, что они заимствуют, выкрикивают и хрипят на чужой манер?

 

Случайно ли фестиваль песен воинов-интернациона­листов в Москве проходит на задворках стадионов вро­де «Авангарда»? Туда прилетают за свой счет со всей страны молодые ветераны, катят инвалидные коляски, идут жены и дети. Перед нами подлинно народное явле­ние. Прибегают на него с нечистыми намерениями пре­дставители некоторых иностранных телекомпаний, а от нас на эпизод приходят только от телередакции   со странным названием «Взгляд», которая считает, что с молодежью лучше всего говорить за полночь.

Отчего промолчали, по существу, все газеты, ког­да прошел грандиозный фестиваль славянской письмен­ности в Новгороде в мае 1988 года, и все, как одна, захлебываясь и перебивая друг друга, говорят о роке?

Почему все свое, родное, отечественное вызывает молчание, а все зарубежное, чужое, особенно если оно не созидательно, вызывает ликование?

Сможем ли мы убедить тот же Запад вести с нами достойный, честный и прямой диалог, если будем холуй­ски показывать, как мы ему подобострастно и нелепо подражаем и как все свое презираем и не уважаем, чтобы заслужить его одобрение?

Воспитаем ли мы трудовое и честное поколение, если с детства будем приучать к тому, что Иммануил Кант с исчерпывающей и беспощадной прямотой назы­вал «сладострастным самоосквернением»?

Почему развлечению дан бесспорный приоритет пе­ред воспитанием? Случайно ли те, кто не «служит Рос­сии, имеют на телевидении, которое смотрит весь на­род, лучшее время и приоритет перед теми, кто служит России.

Никогда подлинный досуг не был развлечением. Он всегда созидателен.

Вы думаете: неверная, разрушительная установка берет начало в застойных временах орденоносного Бре­жнева? О, нет.

Валериан Майков, сын ратника 1812 года Николая Майкова и брат известного поэта Аполлона Майкова, от­метил через несколько лет после смерти Михаила Лер­монтова:

«Все ударились в так называемую изящную литературу; все принялись или писать, или читать романтиче­ские элегии, поэмы, романы, драмы; некому было ду­мать ни о славянизме, ни о европеизме в России. За­тем явилась «Библиотека для чтения», и тогда, по соб­ственному ее сознанию, начался в русской литературе такой смех и такое веселье, что серьезные вопросы сделались, наконец, совершенно неуместными».

Мы имеем длительную традицию анекдота, эстрад­ного хихиканья, всеразрушающей иронии.

Еще Пушкин заметил, что глупая критика не так заметна, как глупая похвала.

Созидательный здравый смысл и ответственность подменили критикой и ковырянием в недостатках с уще­рбным вниманием ко всему нездоровому.

Мы беллетризируем все и вся до полного разжиже­ния и расслабления.

В журналах вялая беллетристика выше рангом, чем дельная глубокая статья историка-мыслителя. Первая набирается крупным шрифтом, корпусом, хотя она ближе к развлечению, а историк всегда будет набран мел­ким слепым петитом.

Вот такие мы эстеты и знатоки изящного. Солому с крыш скормим коровам, но на искусство эстрады  и балет отдадим последнее.

Когда умер первый Герой Советского Союза, боевой летчик генерал-полковник Н.П. Каманин, человек, который руководил отрядом космонавтов, то некролог не был подписан главой государства. Когда в тот же месяц умер эстрадный певец Л.0. Утесов, некролог подписал глава государства. Утесов, тот хоть целая эпоха в эстраде… Но вскоре ушла из жизни актриса из Прибалтики, имени которой никогда не приходилось

слышать, и некролог снова подписывает глава великой державы.

 

Что же мы ждем от молодежи, как мы можем под­нять уважение к труду, чести, к производству и семье, если первый герой страны генерал-полковник Каманин в табеле заслуг перед Родиной стоит ниже эстрадного пе­вца?

Вспомним, сколько раз мы видели по телевизору эстрадных балагуров и сколько раз выдающихся военных врачей в Афганистане или прославленных — увы, в узких кругах! — героев — командиров атомных подводных лодок.

Перестройка есть перегруппировка сил перед наступ­лением.

Может ли победить армия, если она противостоит противнику не передовыми частями, а выставив вперед обозы и героев тыла, движется на врага с авангардом приплясывающих и дрыгающихся гитаристов, которые оглушают со страху себя и противника электрическими децибелами? Впереди идут предприимчивые газетчики, десант аэробики, усмехающиеся пародисты, женоподобные танцовщики, потому что «в области балета мы впереди планеты всей», а на острие атаки — министерство куль­туры, точнее министерство зрелищ и развлечений, и комсомол, который пытался шефство над флотом и армией, заменить шефством над досугом и кооперацией. Итак, один с сошкой — семеро с гитарой. Можно понять отвращение и горечь, которую испыты­вают сотрудники военкоматов при виде нынешних призыв­ников, воспитанных министерством развлечений и эстрад­ным обществом.

Подросток убежден, что полноценный человек тот, кто слушает «маг» и знает дюжину по памяти дрыг-ансамблей (слово «рок» надо переводить точно: это значит «вертеться и дрыгаться». Иначе «рок» по-рус­ски прямо-таки имеет роковую, многозначительную глубину). Сегодня рок уже позавчерашний день, так же как «порно», секс сметены СПИДом на Западе. У американских школьников на первом месте среди цен­ностей стоит здоровье, а мы доразвлекались до того, что у наших детей в шкале ценностей здоровье стоит на седьмом месте. Это не может не вселять тревогу. Не может быть ни солдата, ни пахаря, ни рыбака, ни инже­нера, ни отца, ни матери с подобной дегенеративной шкалой ценностей.

Вы думаете, у детей здоровье на седьмом месте, а у их родителей на первом?

Так не бывает. Дети никогда не виноваты. Нет про­блемы отцов и детей. Есть только проблема отцов.

Мещанин сегодня стоит на трех китах; на импорте, на заграничной поездке и на заемной идеологии — йоге, кунг-фу, шамбале, роке и прочем. И импорт, и «загранка», и рок — все это чужое.

Неприязнь к своему стала доминантой психики мно­гих.

Научная работа стада формой абстрактного развле­чения, которая хорошо оплачивается.

Неудивительно, что разжижение мозгов иных обыва­телей достигло такой степени, что они всерьез говорят о том, что теперь уже и армия не нужна.

Хулиганство и беззакония, случающиеся в среде воен­нослужащих, мы заменили обтекаемой формулировкой «не­уставные отношения». Эти уродства, привнесенные в вой­ска извне, должны выжигаться из армейской среды. Но неуставные отношения не есть «болезнь» только армии. Нет ни одного коллектива на гражданке, в котором не было бы в той или иной форме «неуставных отношений». Если таковых не существовало бы в жизни, вернее, если бы они не принимали столь уродливый характер, то сле­довало бы распустить завтра же милицию, суды, прокура­туру. «Неуставные отношения» пронизывают жизнь каж­дой школы, бригады, общежития института. И название им — «неписаные правила».

Неуставные отношения в армии существуют столько же, сколько и сама армия.

Когда общество здорово, то они могут быть полны и благородства, взаимовыручки, боевого товарищества.

 

Таких примеров в армии сейчас больше, чем уголовщи­ны, которую дружно смакуют.

Все закрытые учебные заведения держатся на неу­ставных отношениях. Кстати, чем аристократичней на Западе закрытый колледж, тем суровее в нем порядки, тем голоднее жизнь, и отпрыски богатейших семей жи­вут зимой в нетопленых комнатах. Это потому, что они еще не имели счастья начитаться книжек наших «педагогов-новаторов», которые хотели бы и из нашей школы тоже сделать один большой эксперимент, а уче­бу превратить в непрерывное «шоу», где дети сидят на педсоветах с учителями.

Школа благородно консервативна. Общество не все­гда доверяет новаторам не из ретроградства, а из глу­бокого и спасительного чувства, что детство не может быть предметом эксперимента для энтузиастов.

Жизнь не праздник, и школа призвана готовить мо­лодежь к тяготам жизни.

Потому в хорошей школе должно быть честно, свет­ло, радостно, но всегда трудно.

В учении всегда должно быть очень трудно. Школа не может быть ни развязной шоу-площадкой, ни угрю­мой казармой. Для здоровья детей и молодежи не до­суг и не телеразвлечения нужны, а порядок, строгость, справедливость, братская доброта и помощь.

Армия последние семьдесят лет была и есть един­ственный институт общества, путь которого полон жертв. Армия всегда расплачивалась своими лучшими сынами и никогда, даже в страшные годы, не запятнала себя ни репрессиями, ни чванством, ни малодушием. Армия не состоит из святых. В ней разные люди. Но она мужест­венно выполняла свой долг, даже когда камни кричали в так называемые мирные дни, и молча умирала, когда Родина требовала. Это ложь, что сплошь и рядом кри­чали: «За Сталина!» Кричали только в кино. В бою тру­дятся, а не митингуют.

Словом, кто хочет искоренить безобразия в армии, тот должен поставить главным жизненным принципом девиз: «честь — смолоду», а на острие реформ выста­вить тех, кто у станков, на пашне, в больницах, в шко­лах, на перевалах Афганистана, в Севастополе, Тирас­поле, на Казачьей границе и в Мировом океане показы­вает, что такое честь в действии.

Первым шагом для этого должен быть призыв ко всем фронтам, школ и минкультов повернуться лицом в искусстве и этике к коренным отечественным ценно­стям и традициям.

На Западе уже в магистральную моду среди моло­дежи (после хиппи, панков и рока) вошла мода «яппи», т.е. верность своему флагу, своей стране, своим цен­ностям, добротной одежде, честная государственная ка­рьера. Запад начал культивировать патриотизм всюду, он отрыгнул уже и секс, и децибелы, многие же из нас только-только радостно добрались до этих помоев. Опять будем в обносках Европы.

«До 1825 года все, кто носил штатское платье, при­знавали превосходство эполет. Чтобы слыть светским человеком, надо было прослужить два года в гвардии или хотя бы в кавалерии. Офицеры являлись душой обще­ства, героями праздников, и, говоря правду, это предпо­чтение имело свои основания. Военные были более неза­висимы и держались более достойно, чем трусливые и пресмыкающиеся чиновники». Эти слова принадлежат А. И. Герцену. Армию принимали не за ее золотое шитье, а за героизм, проявленный в сражениях за Бородино, Лейпциг, Кульм, Дрезден, Париж…

И сегодня на вопрос, смогла ли Советская Армия сберечь драгоценные традиции русского воинства, офицер­ского корпуса, в то время самого отважного и самого образованного в мире, ответ однозначен: традиции сохра­нены и приумножены.

Традиции — это память, а память — воздух культуры и душа армии. Не прервалась связь времен. Офицеры и генералы старой армии передадут свои знания пытливым деревенским парням, сменившим Георгиевские кресты на

 

ордена Красного Знамени. Среди них будут почти все маршалы и генералы 24 июня 1945 года на Параде Победы.

Из Спасских ворот Кремля вылетит всадник на белом коне — один из этих крестьянских парней — Маршал Советского Союза Г.К. Жуков. Во главе сводных полков фронтов пройдут полководцы и военачальники — выходцы из народных масс.

Когда участники парада соберутся в Георгиевском зале, где стены хранят память о славных победах рус­ской армии, преемственность воинской традиции станет особенно зримой. Главная традиция русской армии — быть силой не только вооруженной, но прежде всего ду­ховной и культурной.

Армия, куда собираются самые здоровые силы на­рода, по Суворовским заветам должна быть школой нации.

Наполеон в свое время признавал, что победа в вой­не только на четверть зависит от материальных факто­ров. Три четверти приходится на боевой дух.

Армия не изолирована от общества. Она неразрывна с народом. Недуги общества отражаются на ней непосре­дственно. Офицеры несут бремя воспитания. Нет ни одно­го командира, который не был бы учителем, только педагогика это труднейшая и самая истинная, ибо офицер действует по принципу «Делай, как я».

Выдающийся русский военный педагог и мыслитель генерал Драгомиров, герой Шипки, говорил: «Если офи­цер не сделает, то никто не сделает».

Сегодняшние офицеры должны воспитываться в духе благоговения перед своей трудной миссией, с пониманием того, что на свете нет лучшей педагогики, чем личный пример, что наказание и дисциплина — понятия противо­положные, что армия без дисциплины — битая армия. Речь идет о дисциплине, которая осознана человеком, дисциплине как идее, на которой основана сила воинс­кого братства.

Каждые полгода в армейский строй вливаются тысячи юношей. Их надо в короткий срок обучить, воспитать и приобщить к суровому мужскому долгу, который в нашей Конституции, скупой на прилагательные, единственный со­прягался со словом «священный».

Но даже если весь офицерский корпус будет стоять из богатырей, он не справится со своей педагогической задачей, если семья, общество, школа, книги, телевиде­ние, радио не будут ежедневно создавать атмосферу со­зидательной любви к тому, что Пушкин называл «воин -ственным повиновением», не будут воспитывать доброво­льное стремление к самоограничению, прививать умение повелевать и подчиняться.

Человек был и остается главным фактором войны.

Можем ли мы быть беспечны в том, что имеет отно­шение к воспитанию?

Нет, каждый день призывает к бдительности. Мораль­ные устои общества, на мой взгляд, можно поколебать, достаточно внедрить в неограниченном количестве рок, диско, видео, порно, алкоголь, тем самым разрушить главную основу — духовную.

Сегодня в некоторых наших газетах и на киноэкра­не путают раскованность с распущенностью, доброту с потаканием, дружелюбие с заискиванием, расслабленность, бесхарактерность становятся нормой. В таких условиях юноши привыкают к вседозволенности, без­ответственности.

Вся история русской литературы со времен создания Петром 1 новой армии пронизана идеей миролюбия.

Офицеры Державин, Хемницер, Лермонтов, генералы Денис Давыдов и Павел Катенин, инженер-поручик Фе­дор Достоевский и поручик Лев Толстой, кавалергард Александр Фет и майор Алексей Толстой все, как один, даже в своих батальных творениях неустанно приветст­вовали «возлюбленную тишину.» Наша армия сберегла эту столбовую традицию миролюбия, и когда мы произ­носим: «Патриотическое воспитание», мы вкладываем в эти слова, ставшие привычными с детства, любовь к родной армии и обществу. Ибо их противопоставление в любых странах считалось делом подстрекательским и преступным, а тем более это неприемлемо в стране с народной армией. Пропаганда войны у нас карается за­коном, это знает каждый. Когда отрицание войны под­меняется отрицанием необходимости и важности службы в армии, когда борьбу за мир предлагается вести через «антивоенное патриотическое воспитание» — это звучит по меньшей мере двусмысленно.

Армия достойна самого глубокого почтения за то, что она всегда первой откликается на любую беду, будь то пожар или наводнение, за то, что офицеры лишены порой не только театров и библиотек, но и Церкви   и многих радостей, которые для большинства из нас само собой разумеющееся.

У армии всегда будут недруги, не надо убаюкивать себя маниловщиной.

Армия стоит на дисциплине, а для разгильдяя это не­выносимо. Армия держится на труде, а бездельникам и паразитам это не по нутру.

Кто спас Россию от хаоса, анархии и унижения на­ционального, кто в последний час удержал ее на краю пропасти? Армия. Стало быть, кого печать чернит? Разумеется, тех, кто стоит на страже единства Отечества, — народную армию.

Есть ли в нашей армии недостатки? Конечно есть, и даже больше, чем нам хотелось бы. Должна ли она ме­няться? Разумеется, ибо, как говорят лингвисты, «не меняется только мертвый язык».

Если мы в школе, ПТУ, институте, обладая и време­нем, и всеми средствами воздействия, не разбудили в душе молодого человека высоких чувств, называемых патриотизмом, если не воспитали в нем трудолюбия, стойкости, дисциплинированности, надо иметь мужество спра­шивать с себя. Нельзя думать, что, надев военную форму,

 

парень, будто по волшебству, освобождается от всего дур­ного, от накипи бездуховности, безответственности…

Мы вправе предъявить к нашей армии самые высокие требования. Но всегда должны помнить и то, что армия -это мы сами, наша плоть и кровь и наши предания.

Память — фактор оборонный.

Сегодняшнему воину должны быть одинаково дороги подвиги ратников Куликова поля и небывалая стойкость героев Ельнинского сражения. Наша память хранит под­виги панфиловцев и защитников Сталинграда, небывалую стойкость ленинградцев…

Мы все помним. Память о подвигах дедов и отцов — наше идейное оружие.

Вернемся к Афганистану, который подверг суровому экзамену все стороны нашей жизни. Были ли в Афгани­стане случаи моральной ущербности среди военнослужа­щих? Думаю, что да, и, видимо, больше, чем нам хоте­лось бы. Войне любой сопутствуют преступления, коли от них не избавлена даже мирная жизнь, и даже такой вой­не, как «священной памяти двенадцатого года».

Известен гневный приказ Кутузова, и не один, нап­равленный против дезертиров и мародеров русской армии. Но есть правда народная, которая совпадает с художест­венной, а есть правда «военкоматская», протокольная, окопная, тыловая, штабная, трибунальская и сотни дру­гих частных факторов, правд и кривотолков. Даже Лев Толстой, ко времени написания «Войны и мира» уже убе­жденный антимилитарист, который не упустил даже по­дергивающейся мышцы у наполеоновской ляжки и пухлой шеи Кутузова, и тот не воспользовался трусами, маро­дерами и дезертирами. Он понимал, что это не народная правда о войне. С такой же взвешенной мудростью пишем мы о нашей армии в момент испытаний, выпавших на ее долю. Верны ли мы сыновней традиции?

Армия соединяет в себе все умственные силы общества, все его слои и возрасты, все производительные силы Родины. Мы в глубине сознания безмолвно отдаем ей все лучшее, потому что считаем армию и флот наиболее чис­тым , сильным и возвышенным выражением нашего Оте­чества. Иные упрекают офицеров в равнодушии ко всему, что не касается их профессии, в том, что они отгороди­лись от общества. Между тем это происходит чаще от некоторого рода профессиональной застенчивости, кото­рую можно скорее отнести к их заслуге. Если в прошлом офицеры и относились с предубеждением к штатским, то только потому, что им казалось, что у гражданских лиц недостаточно ревности к славе Отечества.

Любовь к своей армии, верность ее традициям есть самый верный признак здоровья нации.

Нападки на армию начинаются всегда, когда хотят скрыть и не трогать более глубокие пороки общества.

Чаще всего неприязнь к армии проистекает от нечистой совести и страха перед службой и долгом.

Если в воинском коллективе происходит ЧП и случа­ются низменные поступки, жестокость и глупость, то приходит это в армию в значительной мере извне. О тя­желых случаях «дедовщины» часто пишут с плохо скры­тым ущербным злорадством.

Наша армия при любых перекосах казенщины и само­державия почти всегда была носительницей благородных устремлений.

В военных учебниках всего мира курсанты самых ра­зличных стран постигают военную науку по идеям англи­чанина Генриха Ллойда, швейцара Жомини и немца Клау­зевица — и все три столпа военной мысли в разное вре­мя были боевыми офицерами русской армии. Случайно ли это? Нет. Как не случайно и то, что автор полонеза «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс» Осип Козловский, юношей офицером сбежав из родной Польши, пошел волонтером в русскую армию и сразу же — на приступ Очакова.

Афганистан только заставил нас посмотреть на себя строже, как на боевой поверке, чтобы реалистично и су­рово спросить с себя, верны ли мы родной традиции, но не для того, чтобы бегать с ушатами грязи.

В 1943 году, вспоминает очевидец, митрополит Ио­сиф служил молебен по советским воинам, павшим за Югославию, в кафедральном соборе Белграда. Вдруг он сделал паузу и стал пристально всматриваться в толпу. Прихожане насторожились — военная тревога еще жила в сердцах. Воцарилась мертвая тишина. Наконец митро­полит нашел взглядом тех, кого искал, и медленно пок­лонился им в пояс. Тысячная толпа молящихся оберну­лась и увидела двух советских офицеров. Так первоиерарх сербской православной церкви выразил свою приз­нательность советским воинам—освободителям и в их ли­це всему нашему народу. Русские солдаты уже не раз пробивались через горные теснины Балкан на помощь братьям.

Ни одна литература в мире не имеет такой устойчи­вой и сильной антимилитаристской традиции, как русская.

«Всяк мудрый любит тишину»-

Это строка из державинской «Песни лирической россу на взятие Измаила»‘.

И еще: «Воюет росс за общее благо, за свой, за ваш, за всех покой”.

Даже когда поэт восклицает:

«О! Исполать, ребяты, вам, русские солдаты, что вы неустрашимы, никем непобедимы…»

— В этом только молодой избыток силы и нет тени спеси. А ведь это эпоха, когда, по словам Пушкина, сына гвардии поручика:

«их смелым подвигам страшась, дивился мир».

Этот же дух спокойной силы и правоты звучал в пье­се генерала А. Сумарокова на подмостках театра Сухопут­ного кадетского корпуса. Знаменательно, что русский театр вопреки бытующим предрассудкам родился в пытливой среде военной молодежи — подростков, как мы сейчас ска­зали бы.

Этот неумирающий тип русского воина счастливо и неожиданно воплотился в солдате Сухове из чудесного фильма «Белое солнце пустыни»

Потому-то с таким волнением, тревогой и напряжением мы ловили глухие обрывки вестей из Афганистана. Умолчание было страшнее беды.

Не привык русский воин драться при заговоре мол­чания. Ему нужно чувство правоты, в которой он тыся­чу лет черпал силы.

Почему не говорили на Родине о наших сражающих­ся ребятах?

Тяжело бремя чужбины для человека, только начав­шего жить. Мы спрашивали друг друга:

Где наши горные части?

Почему при чудесах техники и сверхмощи ее мы не умеем оседлать перевалы, закрыть теснины?

Не утрачены ли наши народно-суворовские качества быстроты, глазомера, натиска? Числом мы берем там или умением?

Почему мы смакуем чужеродный шепоток, о том, что мы там непрошены и гибнем зря? Почему мы верим всякой гадости о себе?

Почему мы гордимся до сих пор швейцарским похо­дом Суворова? Ведь Альпы тоже не Алтайские горы. Почему мы гордимся бойцами Шипки и предвоенными доб­ровольцами, бившимися с японцами в небе Китая?

Что с нами произошло, что мы так легко поддаем­ся самоосквернению?

Наверняка можно было бы обойтись в Афганистане меньшими потерями. Ясно, что можно воевать эконом­нее, расторопнее, решительнее, просто умнее. Но сол­дат выполняет приказ. Десантник не дискутирует перед прыжком с парашютом. Мы верим, что неотвратимая историческая необходимость бросила наших солдат за Гиндукуш. В этом, как сказал бы Альфред де Виньи,

и заключена «неволя и величие солдата». Сколько бы нам ни перечисляли с настораживающей въедливостью и много­значительностью случаи мерзкого поведения иных военно­служащих, мы верим, что в горах Афганистана не они оставят по себе память, не они несут историческую вах­ту поколений, не они олицетворяют русского солдата.

Афганистан еще раз подтвердил, что не артиллерия -бог войны, не ракеты, не танки решают все и не пехота-царица полей. Дело не в родах войск. Есть только один бог войны, — это то, что называют: «моральным фактором».

Бог войны — это дух, боевой дух решимости, терпения, выносливости и ратного братства.

Дух, говорят, веет, где хочет. Но в бою он влива­ется в солдата и обретает форму, силуэт, осанку нашего ратника. Мы узнаем этот облик с детских лет. Это един­ственный в нашей отечественной истории образ, который отлился в знакомый со школы скромный и обаятельный тип боевого русского офицера. Из всех категорий наших граждан в характерный, особый тип отформировался толь­ко офицер. Мы, может быть, часто неосознанно недовольны бываем своими офицерами, потому что привыкли мерить их по высокой шкале толстовского Тушина, Багратионов, Раевских, Скобелевых, Нахимовых, Телегиных и Рощиных из «Хождения по мукам» и сотен других.

Мы знаем с юности, каков он, русский офицер, и рев­ниво следим за тем, чтобы не снижалась шкала.

Правда, часто мы склонны себе прощать многое, а офицеру — почти ничего. Наш офицерский корпус прошел экзамен Афганистаном. Враги это знают, потому ждите самых изощренных, тонких и неуловимых подкопов и раз­рушений имени Русского ‘«офицера или, как они сами на­зывают, «имиджа» офицера, т.е. образа его.

В духовный багаж воинов входят и ценности культу­ры, накопленные народом веками. Строгие лики Рублева, бессмертные «Слово о полку Игореве» и марш «Проща­ние славянки», мудрая суворовская «Наука побеждать» и «Славься» Глинки, главная высота России — Кремль и

 

бессмертные творенья передвижников укрепляют любовь к земле родной, к Отечеству.

Интерес к истории — верный признак молодости на­рода.

Мы чаще всего говорим о границах, рубежах Отече­ства и его защитниках в День пограничника. Границы го­сударства — тема общенародной значимости и одна из не­многих, на наш взгляд, заслуживающих постоянного вни­мания. Мы очень много теряем, суживая проблему гра­ниц до степени политико-административной карты.

Россия — единственная в мире страна, которая выде­лила для защиты рубежей наиболее энергичную, жизнеспособную и боевую часть своего народа — казачество. И что поразительно, выделила стихийно. Казаки в свою очередь, по словам Л.Толстого, «создали Россию», присоединив и освоив Урал, Сибирь и весь Юг России. Границы — это понятие естественно-историческое и для нашей страны полное особого смысла, начиная с бога­тырских застав былинных богатырей. К сожалению, эти исторические параллели никогда не фигурируют в печати, когда речь идет о современных пограничниках, а связь между ними очевидна.

Охрана границы не только борьба со шпионами и ди­версантами. Это и охрана физического здоровья народа:

вдоль всей южной границы СССР расположены уникаль­ные противочумные станции, на которых трудятся безве­стные зоологи редкой самоотверженности. Они не только охраняют, но при надобности приходят на помощь нашим соседям.

Пограничная застава, противочумная станция, тамож­ня, которая борется в ввозом в нашу страну наркотиков или подрывной литературы, — все они охраняют физичес­кое и моральное здоровье нации. На морских рубежах это сторожевые корабли. На всех границах запечатлены на мысах, банках, вершинах, заливах, островах и проли-

вах имена славных русских моряков. На прибрежных скалах кресты и судовые колокола в память о погибших говорят о том, что рубежи — это тема актуальная, вол­нующая и ежедневная. Мы нуждаемся в новом осмысле­нии пограничной службы.

Мы слишком много уже написали о безграничных просторах и неисчерпаемых богатствах.

У хорошего хозяина не бывает безграничной тер­ритории. Каждая пядь отмерена.

«Безграничные» разговоры нанесли огромный ущерб психике молодежи. Безграничность сродни безродности, то, что не имеет конца и края, не укладывается в сознании, не имеет очертаний, не имеет пределов. Безграничность, наконец, сродни вседозволенности, она лишена качества, национального са­мосознания.

Культура и сила начинаются с ощуще­ния границ, с тормозов, с императоров.

Без ограничений, без границ, без запретов не бы­вает благородства.

Вот для чего нужно пропагандировать границы, пре­делы и рубежи под любым предлогом.

Любовь к Отечеству и знание его начинаются с гра­ниц. Не с очертаний на карте, а со знания границ в их исторической перспективе, с теми жертвами, которые были отданы на рубежах.

Ни один народ не отдал столько защите рубежей, как русский, украинский и белорусский. Даже общий любимый былинный герой Илья Муромец был одним из богатырей русской заставы, он — порождение границы.

Ту же столбовую традицию богатырской заставы не­сут наши моряки в Мировом океане и воины сухопутных войск.

Патриотическая тематика наших периодических изда­ний связана с календарными датами — Днем танкиста, Днем Военно-Морского Флота и т.д. Помимо традиционных статей пропаганда чаще всего связана с воспомина­ниями ветеранов о последней войне или агитацией на уровне ДОСААФ.

Что касается наших идеологических противников, то они хорошо знают, что нет в природе темы, которая не имела бы отношения к обороне.

В свое время французы обвинили фильм «Набережная туманов» в разгроме Франции и позоре страны.

На первый взгляд это может показаться парадоксаль­ным, но только на первый взгляд. Фильм своей безысход­ной тоской морально разоружил нацию. Вспомним, что французы шли на этот фильм перед войной так же, как мы в свое время на фильмы «Чапаев» и «Мы из Кроншта­дта». Не знаю, сколько бронированных дивизий сберег фа­шистам фильм «Набережная туманов», но одно бесспорно:

фильм созданный во Франции, воевал не на стороне фран­цузов.

Мы должны помнить об этом великом уроке.

Стало быть, искусство воюет и воюет как в мирное время, так и во время войны. Спектакль, книга, фильм, как и песни, «удваивают армию». Искусство и удваивает нацию, и может стать «пятой колонной» в своей стране, как показал фильм «Набережная туманов».

Сейчас, когда на телеэкраны, радио, эстраду и в про­зу хлынули песни, спектакли, книги с надрывом, плачем, печалью и унынием, можно смело сказать, что такое ис­кусство не укрепляет дух, не бодрит, а разрушает мора­льный фактор боевой готовности наших Вооруженных Сил, ибо армия наша и народ едины и нераз­рывны. Каков общественно-психологический климат в на­роде, таким он будет и в армии.

Моральный фактор рассматривается, как правило, при­менительно к условиям вооруженной борьбы. Но он дейст­вует активно и в мирное время, особенно сейчас, и чем глубже народ занят мирным созиданием, тем выше бое­вая готовность.

 

Для вооруженных защитников во все времена высокий моральный фактор являлся основой боевой готовности.

Боевая готовность носит всепроникающий характер, и никто не несет большей ответственности за дух общества, чем печать и телевидение.

В минуты опасности народ проявляет себя до конца, и все тайное становится явным, обнажаются ресурсы и на -дежды нации. Кого вспомнили 7 ноября 1941 года   с трибуны Мавзолея, когда враг был на пороге? Почему в минуту смертельной опасности не вспомнили ни Стеньку Разина, ни Емельяна Пугачева, а вспомнили Кузьму Ми­нина, Александра Невского, Дмитрия Донского?..

Вот факт, дающий повод к разработке целой страте­гии в пропаганде просвещенного патриотического воспи­тания.

В минуты опасности на помощь народ призывает не разрушителей (пусть даже благородных искателей правды), а защитников и созидателей.

А теперь вспомним, сколько книг, не считая стихов и поэм, посвящено Разину и сколько Минину. Спасителю Отечества Кузьме Минину — ни одной книги, ни одной по­эмы, ни одной песни.

Опыт Великой Отечественной войны показал, что борь­бу с фашизмом возглавил русский народ в содружестве с другими народами нашей страны. Братство народов было и остается платформой всей нашей идеоло­гии. Но чтобы союз был монолитным, надо, чтобы ведущий народ, авангардный народ был всегда крепок.

Враги знают, что крепость державы зависит прежде всего от крепости русских. Поэтому они стараются при­низить культурное и духовное наследие русского народа. Попутно стараются оглушить нас придуманными револю­циями: «сексуальной», «модной», «проблемой отцов и де­тей», псевдомолодежной «революцией”, зеленой «револю­цией», научной, технической, электронной и т.д. Все эти псевдореволюции нужны для шума, как говорит восточная мудрость:

«вор любит шумный базар».

 

 

Мы до такой степени поддались на уловку   чуж­дой’ пропаганды, что сами не заметили, как стали про­славлять русскую историю и культуру с какой-то огля­дкой, стыдливостью и краской на лице. Уступая шаг за шагом, мы теряем наступательный дух и готовность к отпору.

Афганистан подверг жесточайшей проверке все наши купьторологические установки.

Боевые будни породили ратное братство, но они же и отбросили как хлам все, чем мы сейчас заполняем досуг молодежи.

Весь музыкальный «импорт», все джазы, роки, диско, как чужеродная накипь и пена, спали сами собой.

Каких же песен требовали бойцы?

Они хотели слушать только напевы своей Родины. Свидетели говорят, что воины по четыре часа не отпу­скали со сцены И. Кобзона, призывая его спеть еще и еще родные песни.

Занимается ли в стране хоть один орган или инсти­тут целенаправленно военной песней, музыкой, ритуала­ми, воинскими традициями?

Ни один!

Многомиллионная армия, по сути, должна расчиты­вать только на шефские концерты. Единственный в стра­не институт военной музыки, созданный Г.К. Жуковым, реорганизован в факультет — придаток консерватории.

При профсоюзах существовала Центральная комис­сия по шефству работников культуры и искусства над личным составом Вооруженных Сил СССР. Долгие го­ды ее возглавляла артистка Гоголева, потом — Чурси­на. Что может быть более застойно-комичным? Личный состав Вооруженных Сил в области культуры был как за каменной стеной, славные деятели театра не дали бы их в обиду!

 

Созидающая деятельность русской армии — от строитель­ства древних твердынь и засечных черт, от строительства городов в Новороссийском крае, на Азово-Моздокской ли­нии, прокладки Военно-Грузинской дороги, Чуйского трак­та, Транссиба и до создания БАМа. Мы писали о военных строителях на БАМе вполголоса, глухо и стыдясь, а на самом деле это продолжение великой традиции. Ни одна европейская держава не имела такой созидающей армии и такого подвижничества офицерского корпуса, как у нас.

Какие темы мы можем предложить молодежи?

Вкус к дисциплине. Дисциплина и благородство. Дис­циплина и честь. Дисциплина как проявление созидающей воли. Сознательная любовь к дисциплине. Дисциплина -это порядок. Порядок созидает ритм, а ритм рождает свободу.

Без дисциплины нет свободы.

Беспорядок — это хаос. Хаос — это гнет.

Беспорядок — это рабство.

Армия — это дисциплина. Здесь так же, как при зака­лке стали, главное — не перекалить металл, для этого его иногда «отпускают».

Все публикации наши должна пронизывать  одна идея — поднять высоко престиж современного офицера. А это значит вернуть офицеру самоуважение, увлечь моло­дежь величием солдатского долга. Солдат в русском об­ществе всегда был окружен особым ореолом. Тем более это важно сейчас, когда в армии впервые в истории весь офицерский корпус — из народа. Но корпус — это не абст­рактное понятие. Это живые люди, порой лишенные элемен­тарной социальной защищенности в острых проблемах быта. Чтобы офицер выполнял свой долг, он должен быть спокоен за свой личный «тыл», за семью.

Пока здравствует семья, здравствует народ и армия.

Пока существует русская семья, существует русский народ.

Семья воспринимает, развивает и передает от одного поколения к другому через тысячелетия духовно—национальную отечественную память.

Семья взлелеяла чувство национального долга и со­вести. Сама идея Родины-колыбели — лона моего рожде­ния и Отечества — гнезда моих отцов возникла из недр семьи, воплощая телесное и духовное (Родина и Отече­ство, мать и отец) начала, которые в живом единстве выражают идею семьи. Здоровый семейный очаг будет греть и светить всю жизнь и в труде, и в военных буд­нях.

Если здоровье народа зависит от здоровья семьи, то защита семьи есть защита Отечества, потому защита се­мьи — тема патриотическая и оборонная.

Почему доход сейчас в семье больше, чем до войны, а детей меньше? Только ли занятость женщины виновата? Не разлит ли в воздухе дух потребительства, желания «пожить»? Пожить для себя, а значит, для своей утробы, а не для семьи и Отечества. Не преувеличены ли наме­ренно крики о трудностях в связи с воспитанием и отсут­ствием детсадов? Не скрыта ли за этим нытьем нечистая совесть?

Почему жили раньше беднее, а детей имели?

Не является ли семья из троих (отец, мать, ребенок) уродливой игрой в семью?

Если двое уходят и остается один, значит, нация за­нимается самоубийством.

Надо всего несколько поколений, чтобы она исчезла. Оставлять после себя одного ребенка на всем свете без братьев и сестер, по существу, сироту, не есть ли это обратная сторона игры в семью?

Вот круг отрезвляющих и непрерывных вопросов, ко­торые должны идти в армейской печати из номера в но­мер, как набат. Какое это имеет отношение к армии? Пря­мое. Не может быть сильной державы со слабой семьей. Крепость семьи такой же оборонный фактор, как и память,

Об этом еще раз напоминает нам гиммлеровский план «Ост». Вот как выглядел план нацистов по бескровному «мирному» истреблению русского, белорусского и украин­ского народов.

 

«Целью немецкой политики в отношении населения русских территорий будет стремление к тому, чтобы рождаемость у русских держалась на гораздо более ни­зком уровне, чем у немцев…»

«На этих территориях мы должны сознательно прово­дить политику, направленную на сокращение народонасе­ления. С помощью пропаганды, в первую очередь в прес­се, по радио, в кинофильмах, листовках, брошюрах и т.д., мы должны настойчиво внушать населению мысль, что иметь много детей — это плохо. Нужно подчеркнуть, ка­ких огромных материальных затрат требует воспитание детей, сколько всего на эту сумму можно приобрести, ка­ким опсностям подвергают свое здоровье женщины, ре­шившие рожать, и т.д

«Одновременно следует широко пропагандировать про­тивозачаточные средства. Применение этих средств, как и аборты, не следует ограничивать ни в малейшей мере. Нужно всемерно способствовать расширению сети произ­водящих аборты пунктов. Например, можно организовать в этих целях специальную переподготовку акушерок и фельдшериц. Чем аборты будут успешнее, тем больше доверия будет испытывать к нам население».

» Разумеется, производство абортов следует разрешить и врачам. Никакого нарушения врачебной этики в этом усматривать не должно».

«Наряду с введением в сфере здравоохранения всех перечисленных мер нельзя ставить никаких препятствий разводам. Не следует предоставлять преимуществ много­детным родителям — ни в форме денежных выплат, ни в дополнении к заработку, ни в форме каких-либо приви­легий. Во всяком случае преимущества эти не должны быть сколько-нибудь эффективными».

» Для нас, немцев, важно в такой степени обескровить русский народ, чтобы он никогда больше не обрел воз­можность помешать установлению в Европе немецкого господства».

«Этой цели мы можем добиться указанными выше средствами…»

 

 

В этой казенно-изуверской доктрине, выработанной генералитетом СС, нет нордического склада мышления, но есть знание о том» что любую нацию можно убрать со сцены истории, не прибегая к выстрелам, как и зна­ние о том, что страну можно развалить до основания, не нарушая ее границ.

С середины 30-х, со времен хрущевской «оттепели», мы напоминаем корабль без системы и службы живу­чести.

Более 40 лет мы со слабоумным оптимизмом потре­бителей культивируем разводы, аборты, бездетность, мы уже имеем миллион сирот при живых матерях, мы сами себя провоцируем паническими слухами о необратимом распаде семьи.

Словом, мы, забыв о гражданских принципах, о дол­ге перед ушедшими поколениями, мы, потерявшие за 30 последних лет 250 миллионов детей от абортов, мы без чужой злой воли выполняем гитлеровскую программу фа­шистов.

Мы несемся в магазины, будто универмаги — это храмы, а ГУМ — кафедральный собор.

Единственное, на что нас хватает, это   искать коз­ла отпущения и заниматься сладострастно демагогией.

Ответили ли мы за 40 лет на программу «Ост» хоть одной программой созидания семьи?

А ведь без крепкой семьи нет и не может быть боеспособной армии и просто здорового контингента сол­дат.

Воспользуемся несколькими тезисами, которые при­водит генерал-полковник Д.А. Волкогонов в книге «Пси­хологическая война». «Есть более глубокая стратегия -война интеллектуальным, психологическим оружием» -это Гитлер. «Четыре газеты смогут причинить врагу больше зла, чем стотысячная армия» — это Наполеон. Масштабы и тиражи изменились, теперь четыре газеты могут больше, чем миллионная армия. Каким образом?

 

Дезинформацией, говоря по-русски, ложью.

Французский специалист по теории психологической войны Пьер Нор в своей книге «Дезинформация» утвер­ждает, что

«ложь есть абсолютное оружие подрывной войны».

Политработники должны бы сделать проблему хотя бы офицерской семьи одной из основных составляющих своей работы, наряду с моральной и психологической подготовкой.

…Можем ли мы, имея миллион сирот в стране располагать только восемью суворовскими училищами?

Разумно ли иметь флот в Мировом океане и толь­ко одно нахимовское училище?

Не следует ли некоторым высшим военным учили­щам и академиям иметь при себе суворовские училища? Для военно-медицинской академии, например, это было бы Пироговское училище. А может быть, возродить спе­циальные военные школы, существовавшие перед войной и в первые военные годы.

Может ли армия выполнять свое предназначение, имея свое издательство, но не располагая собственной фирмой «Мелодия» и мощной лучшей в стране телесту­дией.

Песня, как говорил Суворов, «удваивает, утраивает армию».

Но песня может и ополовинить, и развалить армию, если она не отвечает становой идее армии.

На чем же зиждется наша армия?

Ее фундамент покоится, если выразить это одним словом, на здоровье. Здесь речь о физическом, нравственном и психическом здоровье. Оно прямо за­висит от здоровья общества. Где еще держится в обществе древнейший род искусства — духовой оркестр? По сути, только в армии. А духовую музыку великий знаток нравственности Иммануил Кант решительно пре­дпочитал любой другой. Где еще поют у нас в стране, где бытует песня, где гремят хоры, имеющие на Руси тысячелетнюю традицию? По существу, в армии.

В какой части нашего общества честность, отзывчи­вость и рыцарство не просто рекомендуются, а введены в суровые пункты устава?

Цитирую Дисциплинарный устав, ст.3: «Стойко пере­носить все тяготы и лишения военной службы, не щадить своей крови и самой жизни при выполнении воинского долга;

— с достоинством и честью вести себя вне расположе­ния части, не допускать самому и удерживать других от нарушений общественного порядка, всемерно содейство­вать защите чести и достоинства граждан».

Слова-то какие забытые в наше потребительское время и достоинство   и   честь.

И наконец, может ли выполнять армия свою задачу, не располагая собственной киностудией художественных фильмов? Почему в армии есть театры, но нет киносту­дии на уровне мировых образцов?

Жизнь может цвести только в обеспеченном силой бытии.

Мы так привыкаем к армии, ее жертвенности, что  не только не замечаем, но и считаем возможным брюз­жать по отношению к ней. Только сильная, умная и до­брая армия, какой ее хочет видеть народ, может быть гарантом мира.

Когда народ занят мирным устройством своей жиз­ни, роль стражей его труда и жизни возрастает.

Армия как становой хребет русской государствен­ности на много столетий древнее русской православной церкви и древнее славянской письменности.

Из всех сказаний, поэм и летописей лучше всех на­родные чаяния и народный взгляд на воинство выразил автор «Слова о полку Игореве». Армия возникла тогда, когда белорусы, украинцы и русские были единым народом, с единой психологией, речью и помыслами. Армия оказалась единственной структурой, в которой это един­ство сохранилось, несмотря на ужасы нашествий и бед­ствия.

Никогда, ни при каких столкновениях держав Сечь не воевала с Доном. Это завет, оставленный народом следующим поколениям.

Когда после раскола и особенно Петровских реформ усилилась поляризация русской духовной культуры, когда да простой народ и верхи разделила пропасть непонима­ния и они отделились друг от друга, только ратное брат­ство лучших сынов из народа и из дворян еще продолжа­ло жить, несмотря на перекосы, крепостничество и бю­рократизм. Суворовская, отеческая мудрая традиция жила в рядах войска.

Достоевский с горечью заметил: «Беда наша в том, что на практике народ отвергает нас. Это-то и обидно;

этого-то причины и должны мы доискаться. Родились мы на Руси, вскормлены и вспоены произведениями нашей родной земли, отцы и прадеды наши были русского про­исхождения. Но на беду, всего этого слишком мало для того, чтобы получить от народа притяжательное место­имение «НАШ».

Чаще всего этой высшей награды народ удостаивал офицеров суворовской закалки, тех, кто стоял с ними под пулями. Сегодня, когда впервые в истории весь офи­церский корпус — из народа и весь — «НАШ», мы дол­жны помнить, что все мы в долгу перед армией. Именно то обстоятельство, что армия — плоть от плоти народа, и не дает покоя недругам нашего Отечества.

Традиции воинского подвижничества никогда не уга­сала на Руси.

Еще боевые офицеры Петра легко переходили с ар­мейской службы на гражданское поприще. В цене были гвардейские офицеры — смышленые, расторопные, воле вые, они знали, что служат не только Петру, но и Рос­сии.

«Счастлив для меня был тот день, когда на поле Полтавском я ранен был подле государя», — скажет Та­тищев, тогда поручик Азовского драгунского полка, он же замечательный артиллерист, географ, историк, веду­щий родословную с Х1У века от рюриковского князя Юрия Ивановича Смоленского.

Им было с кого брать пример, размазни и «специа­листы» по досугу были не в цене. О Петре Ключевский скажет:

«Работал, как матрос, одевался и курил, как немец, пил водку, как солдат, ругался и дрался, как гвардей­ский офицер».

И наконец, к вопросу о самом понятии «культура».

Ни одно понятие не было так искажено, перелицо­вано и затемнено, как эта будто бы известная всем ка­тегория. Постепенно с культурой стали ассоциировать в основном то, что имеет отношение к рампе, сцене, экрану, подмосткам, эстраде и т л. То есть то, что объясняется словами «зрелище» или «развлечение». До­шли до абсурда, и сторонники рока стали даже требо­вать признать развлечение формой мировоззрения, что, кстати, широко подхватила и печать.

Массовая культура — слова бессмысленные, ибо «масса» и «культура» понятия взаимоисключающие. Культура вырастает только из нравственности, подлинная культура укоренена в тысячелетии страданий, надежд и чаяний. Культура ближе к такой категории, как «совесть».

Электронные развлечения, досуг с децибелами есть порождение не культуры, а машинной цивилизации, той, что отравляет воздух, воду, почву и сознание. Она по­рождение не почвы, а асфальта.

Гельвеций когда-то сказал, что «глупость — порож­дение цивилизации». «Массовая культура» скорее мас­совая глупость, которая в периоды застоя требует себе не только гражданского признания, но и лавров, и ореола.

 

Армия стоит на традициях, унаследованных от былинных времен. Она несет в себе мысль, волю и дух 1612 года, Полтавы, Бородина, Чесмы, Синопа, Наварина, Ста­линграда… Армия дала народу не только полководцев су­воровского закала, но и руководителей русской науки, ака-демиков адмиралов Литке и Врангеля, композиторов офи­церов Римского-Корсакова, Мусоргского, океанолога ад­мирала Макарова, генералов медицинской службы Пирогова, Боткина и Склифосовского, генералов — создателей русской стали и булата Аносова и Обухова, и прибавим к этому сотни горных офицеров, таких, как братья Ползуно-вы, на которых держалась русская металлургия, генерала Мельникова, создателя русских железных дорог, и сотни великих безвестных русских офицеров-топографов, измери­вших, положивших на карту, исходивших все уголки наше­го Отечества и в трудную минуту не щадивших жизни.

Вся страна летает на воздушных лайнерах «ту» и «илах», созданных генералами Туполевым и Ильюшиным. И сейчас лучшим в мире духовым оркестром руководит генерал-майор Михайлов, как генерал Александров   со своим ансамблем завоевал уже не одну столицу мира. Будем помнить, что ансамбль этот возник когда-то на границе во время событий на КВЖД.

Мы будем помнить и то, что Географическое общество России было основано военными моряками Литке, Крузен­штерном и Врангелем (друзьями адмирала Матюшкина, лицейского друга Пушкина), которые в 1843 году собрались на квартире бывшего военного моряка и военного врача, автора первых в истории книг для рядовых солдат и матросов, человека, увековечившего свое имя подвигом, кото­рому нет примеров в истории, — речь о Владимире Дале — создателе «Толкового словаря живого великорусского язы­ка».

Ни одна литература в мире не дала такого числа офи­церов, как ни одна армия не породила стольких литерато­ров. Лучшая русская проза началась с записок адмирала Головнина. В военной шинели мы увидим офицера-волонтера Гаршина, капитана Куприна, прапорщика Литовского полка Сергеева — Ценского, сапера-поручика и компози­тора Мясковского, замечательного ученного и боевого моряка, героя 1812 года и автора «Рассуждения о любви к отечеству» адмирала Шишкова. Из этого пере­чня имен и событий, захватывающих самые священные страницы нашей истории, выявляется естественная и органическая связь армии с народом и его судьбой, армии, которая и есть сила не только вооруженная, но прежде всего духовная.

Пришла пора замечательной эпохи перестройки и об­новления. В этом потоке армия призвана заново осоз­нать себя, осмыслить свое место в обновляющемся обще­стве и в истории, ощутить себя становым хребтом   и священным институтом тысячелетней государственности и понять со всей ответственностью, что, чем более углу­бляется общество в мирную созидательную работу, тем более возрастает боевая готовность Вооруженных Сил как гаранта мирного труда. Задачу эту армия сможет вы­полнить, если будет верна тысячелетней традиции народ­ного духа и культуры.

Афганистан поставил перед нами ряд кардинальных проблем, требующих коренной перестройки воспитания общества и обучения воинов. В боевых буднях весь груз заскорузлой схоластики, старых форм и методов воспи­тания воинов, вся казенная, догматическая, оторванная от жизни наглядная агитация, сухая плакатность лозун­гов, отрезанная ровно на тысячелетие память, бюрокра­тический метод, еще более одеревеневшей от уставной буквальности, стал вредным, тяжелым и просто опасным.

Многочисленные встречи с воинами говорят о том, что, по сути, только политическое воспитание за долгие девять лет в Афганистане проявило неспособность к са­моразвитию, самосовершенствованию и обновлению.

Солдаты-юноши, жертвуя жизнью вдали от Родины, оказались, по сути, духовными сиротами.

 

Природная русская тяга к песенному творчеству осталась, а учителей, наставников не было.

Духовную песенную традицию перерезала за десятиле­тие какофония западных чужеродных музыкальных помоев. Впрочем, наркотический примитивный блудливый ритм но­вой дискомузыки чужероден и враждебен Западу так же, как и нам. Рок сегодня уже вчерашний день. Но завтра будет новая музыкально-наркотическая мания.

Тягостно смотреть на некоторых наших боевых пре­красных воинов из Афганистана, когда они берут гитары. Зажатость, скрюченность, рванность ритма, полублатной на­лет почти на каждой песенной строчке. Не верится, что это дети России, страны с самой сильной и глубокой пе­сенной культурой, знаменитой своими распевами, искрен­ностью, лиризмом и силой. Чувствуется, что Высоцкий для них единственный и последний эталон. Им невдомек, что Высоцкий, этот замечательный поющий актер, почти все свои песни строит на скрытой разрушительной иронии. Но ирония никогда не созидает и не выражает правду и душу.

Посмотрите на лучшие образцы в сборнике самодея­тельных песен наших бойцов из Афганистана. И вы ужа­снетесь этому сиротству и полной оторванности от род­ной традиции. А все потому, что культурой личного со­става Вооруженных Сил озабочены актрисы-старушки и военные ансамбли казенных песен и придуманных плясок.

Мы все в долгу перед армией. Мы виноваты перед ней. Ни один институт государства за тысячу лет не при­нес на алтарь Отечества столько жертв, сколько наше воинство. Путь наших войск всегда был жертвенным, воз-вышенным и скромным. Какая категория женщин может быть сегодня по тяготам, переездам, одиночеству, неу­добствам поставлена рядом с женами наших офицеров?! Никакая. Мы в долгу и перед ними. Мы в долгу и перед матерями погибших в Афганистане, ибо не смогли им объяснить, что их сыновья погибли не зря, что они стали в один ряд с великими сынами Родины, павшими на рубежах Отечества.

Мы страдаем хроническими провалами памяти. У «афганцев» были героические и недавние предшествен­ники. В канун фашистской агрессии против СССР в небе Китая с японскими захватчиками сражались две тысячи только летчиков—добровольцев. По тем време­нам это огромная цифра. К 1940 году было уничто­жено на земле и в воздухе 986 японских самолетов. Тогда по Синцзянскому тракту ходило 5200 советских грузовиков ЗИС-5 для снабжения Китая. Дума­ете, в те годы мы не смогли бы у себя дома испо­льзовать эти пять тысяч машин?

Хотя бы раз за девять лет войны в Афганистане читали мы хоть одну статью публициста или писателя, который внес бы грамотно события в Афганистане в контекст истории нашего Отечества и его усилий на границе?

Мы помогали многим. Тысячи матерей не дожда­лись своих сынов. Русские бойцы продолжали жерт­венную традицию русского воинства — не щадить жизни «за други своя». Пусть не всегда это было оценено по достоинству, пусть иногда нам отвечали черной неблагодарностью, но мы помогали не в на­дежде на обмен любезностями, а для того, чтобы по-прежнему высоко держать честь русского име­ни в мире.

Эту духовную драгоценную традицию бескорыс­тия и благородства унаследовала Советская Армия в лице лучших своих представителей. Будем же хранителями огней этой тысячелетней традиции русской ратной славы. Здесь мы чаще употребляем слово «русский» хотя бы потому, что всех нас за рубежом упрямо называют «русскими». Будем же достойны этого имени.

Когда после Крымской войны, в которой прекрасно и так ярко проявилась русская доблесть, а иностранцы злорадствовали над последствиями этой войны и русским унижением, как им казалось, тогда новый канцлер Рос­сии лицейский друг Пушкина князь Горчаков обнародовал свой меморандум, в котором заявил, что Россия перес­тает интересоваться европейскими делами и безразлична к международной сваре хищных держав, что Россия по-ворачивается лицом к своим домашним, коренным проб­лемам и приступает к реформам и обустройству русской земли.

Как ни странно на поверхностный взгляд, но имен­но это и привело вчерашних врагов России в смятение.

Они бы хотели, чтобы Россия и далее беспорядоч­но вмешивалась во все дрязги внешнего мира и трати­ла на это свои ресурсы и внимание. Они с тревогой передавали друг другу ставшие крылатыми слова из ме­морандума Горчакова:

«Россия сосредоточивается».

Они давно осознали, если Россия повернется лицом к своей земле, станет завтра для них подлинно великой и недосягаемой. Они давно уже догадывались об особом предназначении России и с тревогой задавали себе тот же гоголевский вопрос:

«Что пророчит сей необъятный простор?»

Нет и сегодня ничего более актуального, чем проро­чество Карамзина, звучащее как программа:

«Для нас, русских, с душой, одна Россия самобытна, одна Россия истинно существует; все иное есть только отношений к ней, мысль, приведение. Мыслить, мечтать можно в Германии, Франции, Италии, а делать дело единственно в России; или нет гражданина, нет человека;

есть только двуножное, с брюхом».

Это и есть чеканная форма подлинного, а не казен­но-плакатного интернационализма. «Интернационализм» — слово составное, из двух слов-понятий «интер» и «нацио». «Интер» наполнено только тогда, когда каждый приходит на братский форум со своим «нацио». Если нет «нацио», то не будет и «интер». Как он будет брататься, если смутно себе представляет,   кто он таков, и какой на­род представляет, какой глубины традиция за его пле­чами — словом, без «нацио» повиснет только «интер». Гулаговский режим сделал из русских единственный народ не интернациональный. Оставив ему «интер», и отшиб «нацио». Без национального сознания нет интер­национального сознания.

На чужбине да еще под пулями это становится проблемой не демагогии, а выживания и победы. На­ши бойцы осознали это через кровь и потери, но осо­знали твердо и, увы, вопреки неповоротливой и кос­ной нашей пропаганде. Беседы с «афганцами» показа­ли, что они считают себя не только интернационалис­тами, но прежде всего русскими воинами. В беседах они неизменно стали прибавлять это слово. Но наша пропаганда многотысячным усилием так и не смогла за девять лет осознать происшедшее, которое будет еще долго влиять на судьбу армии и общества. И не умея мыслить и боясь этого, она спряталась за два словосочетания — «воины-интернационалисты» и «ограниченный контингент войск» — и довела частым и неуместным употреблением до абсурда смысл, зак­люченный в этих понятиях.

Армия и флот не смогут выполнить своего пред­назначения, если и впредь на экранах телевизоров вместо летчиков-курсантов будут дрыгаться неряш­ливые «лабухи», вместо моряков-подводников — пат­латые, бесполые певцы с подсознательными манера­ми, вместо голубых беретов — «голубые» мужчинки с женскими манерами, вместо жен офицеров с дале­ких застав — развязные эмансипированные женщины из породы тех, что отдают своих детей в приюты.

Как мы можем поднять уважение к армии, к достоинству солдат, к мундиру, жесту, осанке, манере и воинскому духу, если на экране в норму введены болтливость, неряшливость и ущербное отношение к жизни с иронией и почти непреодолимые интересом ко всему гнилому, к нечистоте. Один искренне критикует, трое смакуют, вместо своего мнения — мутная многозначи­тельность, вместо прямодушия — ухмылка. Экран стал подмигивать, намекать и усмехаться, и все это на неряш­ливом и плохом русском языке. Телевидение стало при­бежищем сексострадальцев.

Почему, когда на Западе отрыжка, когда Англия бес­пощадно вырезает все сцены секса и насилия, мы с опо­зданием, с нелепой суетливостью решили стать  европейцами и показать, что и мы в блуде разбираемся.

Влияет ли это на моральный облик личного состава Вооруженных Сил? Непосредственно. Дисциплина в армии прямо зависит от дисциплины в обществе. «Дедовщина» привнесена в армию извне — на ней несомненно пятно полублатных от- ношении и полууголовной этики, когда «нет человека, есть только двуногое животное с брюхом», которое хочет под­мять под себя других.

При тысячах всевозможных «революций», при любых электронно-лазерно-ядерных хитростях человек был и остается абсолютным оружием войны и мира.

Моральный фактор является главной ударной силой армии и флота.

Исследователи давно поняли, что сила солдата, его воля и дух зиждутся на его гордости за свой народ и страну. Пусть западные военные теоретики полагают, что в основе морали лежит «расовая гордость» и что солдата необходимо воспитывать в духе гордости тем, что он является представителем «победоносной нации».

Будем ли мы шарахаться от этого только потому, что это не наши ученые? Нет, всегда мы найдем в се­бе силы одухотворить любовь к Родине.

Девять лет Афганистана породили много проблем.

 

 

Здесь неуместно касаться их. Но один итог для нас имеет наиважнейшее значение.

По свидетельству даже наших противников, русский солдат остается сегодня лучшим в мире.

Потому он заслуживает культурной программы, дос­тойной его самоотверженности, упорства и отваги.

Наша отечественная традиция — это когда армия жи­вет одной жизнью с народом. Почему общественность сте­нает, призывает, заклинает беречь и обновлять памятники воинской славы, почему в этом хоре голосов есть все, кроме армии? Казанский храм бьет поставлен на Красной площади (напротив ГУМа, где до недавнего времени был общественный туалет) не кем-либо, а национальным героем — Дмитрием Пожарским, руководителем русских войск, и сооружен в честь изгнания из пределов страны в 1612 году интервентов. Этот храм был в 1935-м снесен. Теперь его решено восстановить на народные пожертвования.

Участвовала в этом движении армия?

Нет;

Почему наша народная армия сама не охраняет и не восстанавливает те памятники, которые имеют к ней пря­мое отношение?

В Москве нет почти ни одного храма, который не был бы приурочен к великой военной победе за свободу России, начиная с Покровского храма (собор Василия Блаженного). Все, кто носит погоны, вплоть до милиции и гражданского воздушного флота, должны повернуться лицом к родным па­мятникам.

Армия без исторической памяти — это битая армия.

Никогда нам не преодолеть неуставных уродств, пока мы имеем разрушенные памятники, пока солдаты не оду­хотворены высокой идеей охраны родного наследия и пра­вославной этики.

Слово «интеллигент» в России раньше было сродни слову «подвижник» — тот, кто отдает людям всего себя и оттого богаче всех. Нет у человека ничего более ценного, чем жизнь. По природе своей, по внутренней го­товности к опасности и самопожертвованию из всех ро­дов службы наиболее требует суровой готовности к под­вигу (от этого слова и подвижничество) армейская и флотская служба, то есть те, кто присягает и носит по­гоны. По замыслу, идее и нередкой практике эта же участь выпадает и на долю милиции. Из тех, кто не но­сит погон, ближе всех к ежедневному подвижничеству среди всех категорий граждан — врачи.

Повторим еще раз: нет на свете больше той люб­ви, кто душу свою положит «за други своя».

Наиболее культурен и интеллигентен тот, кто верен этой заповеди, и не в военную годину, когда призваны почти все, а в мирное время, когда сограждане, ничего не подозревая, собирают грибы, отдыхают на пляжах, ходят в турпоходы, поют, проводят время на дискоте­ках или после трудового дня собираются за семейным столом. —

Вот почему из всех категорий граждан нашего Оте­чества наиболее культурен воин.

Когда общество это понимает, значит, оно еще мо­лодо, свежо и необоримо.

А вот когда армия становится наемной, купленной, то это верный признак, судя по истории, заката и дег­радации общества, ибо всеобщая воинская обязанность делает общество цельным и органичным, несмотря на все видимые издержки.

Адмирал Флота Советского Союза С.Г. Горшков пи­сал в «Морской мощи государства», что в периоды рас­цвета общества флот приобретает активные черты. Эта мысль верна и для сухопутных, и для воздушных сип, или, вернее, для вооруженных сил, в целом.

В лучшую пору России самые пытливые и благород­ные силы нации собирались в армии.

Так было и на Куликовом поле, и в петровские, и в суворовские времена. Это ведется от Святослава и Моно-

 

маха. И вовсе не из-за бряцания оружием, золота шлемов и блеска эполет, не из-за эстетической составляющей жиз­ни, которая была так важна для великого романтика Конс­тантина Леонтьева, философа, писателя, публициста и воен­ного врача, кончившего дни монахом Оптиной пустыни. К. Леонтьев, который оспаривал у Достоевского право быть у русской молодежи властителем дум, писал, что «глав­ная мысль — военный (при всех остальных равных усло­виях) выше штатского по роли, по назначению, по приз­ванию. При всех остальных равных условиях — в нем и пользы, и поэзии больше. Это так же просто и верно, как то, что во льве и тигре больше поэзии и величия, чем в воле и обезьяне (даже и в большой, как горилла)».

Для нас в солдатском долге, а мы все время здесь имеем в виду Советскую Армию — наследницу тысячелет­них традиций, важнее всего другая становая составляю­щая войска, а именно ее просветленное подвижничество.

Но чтобы армия была защитницей, она должна испо­ведовать еще никем не опровергнутый принцип. Армия -защитница, а не обуза народа. Армия неразрывна с на­родом.

Мощь армии — в мужественном идеализме офицерско­го корпуса.

Знатоки, особенно из другого стана, оценивают армию не по окладам и технике, а прежде всего по чести офице­ра, его презрению ко всему наносному, негативному.

Только хитрым пацифистам грезится мир без армии и службы, когда с развязанным пунктом и издерганны­ми нервами вкушаешь тонкие радости, при этом незамет­но гребешь к себе, а от себя все, что имеет отношение к ответственности, лямке, поту и молчаливому служению.

В свете изложенного мы можем, пожалуй, взять на себя смелость и ответить на поставленную проблему «Армия и культура», с учетом всех равных условий, что в здоровом обществе или в том, которое стремиться быть таковым, следующим утверждением:

армия — это и есть культура.

 

Это не категоричность и не лозунг, а утверждение, которое могло, пожалуй, отпиться в первую строку древ­него и прекрасного слова — у с т а в.

Повторяю, речь идет здесь не о вымышленной армии, не об идеальном войске, нет. Речь о нашей, о родной Армии, какая она есть на сегодня со всеми достоинст­вами и недугами и вместе со справедливо проклятыми уродливыми неуставными отношениями. Но чтобы карти­на не была преднамеренно искаженной, достоинство и правда призывают нас всегда помнить о волнующих и возвышенных неуставных отношениях, родившихся сре­ди нашей военной молодежи в горах Афганистана, когда старослужащие, которым оставалось месяц-другой до увольнения в запас, шли на мины и под пули душманов, не позволяя необстрелянным новичкам следовать за ни­ми, пока те не приобретут опыт ведения боевых дейст­вий с хорошо вооруженным противником.

Знаете ли вы что-либо более отеческое, трогатель­ное и просветленное в нашей жизни, полной сообщений о «бухарских», «казахских» и «сумгаитских» делах, в обществе, полном трусливо семенящих «несунов» и сыто икающих и поучающих нас жить остепененных и преми­рованных брюзг после своих заграничных вояжей, обще­стве, где почтенные люди, тяжело дыша, бегают за им­портом, где » пайконосцы» разгружают втихомолку ба­гажники у своих подъездов, а миллион сирот тоскует по материнской ласке при живых матерях…

В этот застойный период — вдруг, как чудо! — за­бытые «русские мальчики» показывают на чужбине в огне примеры высочайшей культуры и интеллигентности. Армия, дающая таких солдат, необорима, народ, воспи­тавший их, и принесший на алтарь этого братства неви­данные жертвы, может со спокойным достоинством счи­тать, что он достоин этого благородного жребия. Вот почему офицеры, прошедшие боевую школу духовности, стали золотым фондом армии, в молодежь, вернувшаяся домой после горных боев, бесспорно, лучшая часть на­шей молодежи, они все те же «русские мальчики»,

 

 

о которых возвестил миру Достоевский.

Их присутствие среди нас дает нам всем нравствен­ный шанс на выход из застоя совести. Они должны бы стать опорой созидания и обновления.

Если жизнь есть диалектическое и мудрое равнове­сие между постоянством и изменчивостью, между тра­дицией и новаторством, между стволом и листьями, между укорененностью и реформой, то подлинная культура всегда и во всех случаях тяготеет к постоянству, тра­диции, стволу, укорененности.

Культура консервативна в благород­ном смысле этого слова.

Не будем вздрагивать при этом слове. Если бы оно было ругательным, то англичане, лучшие в мире знато­ки политической культуры, не гордились бы причастнос­тью к этому слову и заключенному в нем понятии, без которого нет реформ, ни обновления, ни перестройки.

Будем помнить слова замечательного пианиста-но­ватора и музыкального мыслителя Бузони, который как-то заметил, что если есть на свете что-либо   столь же плохое, как желание задержать прогресс, то это без­рассудное форсирование его.

Лучшая часть русского и советского офицерского корпуса всегда была верна суворовской заповеди:

«Не тщись на блистание, но на постоянство!»

Это необходимо помнить каждому в период обновле­ния, чтобы не шарахаться и не потерять из виду гори­зонт и не забывать, что Франция, несмотря на хорошо оснащенные, технически вооруженные силы, была раз­громлена Германией за сорок дней. А все потому, что между двумя мировыми войнами, судя по мемуарам де Гопля и отзывам современников, армия подверглась мас­сированному высмеиванию, критике и просто шельмова­нию со стороны своей же печати, причем в тысячах раз­ных форм.

Народ и армия были расслаблены и обезоружены этой психической атакой. Произошло то, о чем преду­преждал генерал-полковник Д. А. Волкогонов, когда в книге «Психологическая война» цитирует американского специалиста-психолога, который заявляет со знанием дела, что с помощью дезориентации и дезинформации человека «можно сделать беспомощным, как грудного ребенка: он будет не в состоянии применять свои силы».

Станем ли мы перенимать у Запада то, что он осо­знал ценой национального позора? Не воспользоваться ли нам хотя бы раз своим, «русским счастьем», к кото­рому звал еще Глеб Успенский:

«Теперь спрашивается, если мы знаем (а наше рус­ское счастье и состоит в том, что все это мы можем и видеть и знать, не развращая себя развращающим опытом), если мы знаем, что такие порядки в резуль­тате сулят несомненнейшую гибель обществу, их вы­работавшему (что мы отлично знаем), почему же у нас не хватает способности на ту простую практичес­кую правду…»

Далее писатель призывает к единственному лекар­ству для здоровья нации, к честному, открытому обсу­ждению коренных общественных задач, не боясь даже суровой правды, которая одна способна залечить раны, которые сама наносит. Словом, он призывал к гла­сности  для всех.

Память обладает мощью духовной и есть главный оборонный фактор державы.

Судите сами. Историческая Москва занимает толь­ко два процента площади столицы. Но то, что знает весь мир и что свято для нас, вмещают именно   эти два процента в пределах бывшего Садового кольца, те­перь, правда, оно уже скорее угарное, чем садовое. Девяносто восемь процентов современности уступают двум процентам старины миллионократно — вот что зна­чит духовный потенциал памятников, вот откуда па­мять считается самой могучей творческой силой, вот

почему воспоминание способно сплотить народ и сдвинуть горы.

Каждому школьнику о многом говорят такие симво­лы, как Красная площадь,.. Храм Василия Блаженного… Исторический музей… Могила Неизвестного солдата … Манеж… Бассейн «Москва” на месте храма Христа Спа­сителя, против него музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина…

Храм Христа Спасителя, посвященный победе русско­го народа в Отечественной войне 1812 года… Поставлен он после долгих обсуждений на самой священной в Моск­ве земле, где на месте захоронения воинов, павших в Куликовой битве, был построен Алексеевский девичий монас­тырь. То была древняя традиция ставить храмы на уже освященной земле. Расписывал храм Суриков. Храм Хри­ста Спасителя, крест которого был выше колокольни Ива­на Великого, стал самым грандиозным воинским памятни­ком за всю историю России. Современники так это и воспринимали. В мае 1883 года он был освящен. Специально к открытию Чайковский написал увертюру «1812 год», он же дирижировал сводным оркестром при открытии ве­личественного собора.

Рассказывают, что, когда деньги народные вез в Москву из Петербурга специальный поезд, на него напа­ли грабители. Они перевязали охрану. У одного из стра­жей выпал кляп изо рта. Он сказал грабителям:

— Что вы делаете? Это же деньги на Храм Спасителя в Москве. Душу губите свою.

Разбойники оставили деньги нетронутыми. А рядом с кожаными мешками, хранящими народные пожертвова­ния, положили свои деньги и скрылись.

Далее по пути — Военная академия имени М. В. 4Фру­нзе, потом два медицинских института… Лужники… Но­водевичий монастырь, за рекой-МГУ.

Новодевичий когда-то был вторым на Руси после Троице-Сергиевской лавры по значению, богатству, а по красоте, пожалуй, и первым, что вполне естественно для женской обители, куда принимали монахинь только бо­ярского рода и выше. Под сводами Смоленского собо­ра монастыря нашли последний покой три сестры Пет­ра и первая несчастная его супруга Евдокия, в деви­честве Лопухина. Ее короткое письмо Петру после гибели сына — одно из самых трагичных и трогатель­ных женских писем в истории.

«По-прежнему быти инокою и пребыти во иночест­ве до смерти и буду Бога молить за тебя государя. Вашего Величества нижайшая раба бывшая жена ва­ша Авдотья».

Это письмо Евдокии Лопухиной Петру из Шлиссельбургской крепости накануне переезда в Новодеви­чий монастырь. Последний, судьбой своих обитательниц вносит лирическую ноту в суровые века и окружен, как аурой, теплотой и обаянием смиренных пос­лушниц, хотя нынешние историки с угрюмо-въедливым энтузиастом роются в годах смутных и больных. Ви­димо вульгарный историзм, много раз руганный, жи­вуч, как дурной тик.

Вы не заметили, что, перечисляя учреждения— символы, я провел вас с Красной площади от начала до конца самой важной улицей Москвы? Цари ежегод­но выходили из Кремля в сопровождении двора и полков и шли пешком этим же путем на поклонение к иконе Смоленской Пречистой Божьей Матери.

Собор и монастырь заложены отцом Ивана Гроз­ного Василием 111 в 1325 году в честь присоединения и возврата Смоленска русской земле. То вели­кий перелом в нашей истории. К иконе Смоленской богородицы относились с таким благоговением, что штурм Смоленска русскими’ полками в 1812 году отложили на день, чтобы он не совпал с днем почита­ния иконы, которая была главной святыней города с XI столетия.

Путь от Кремля до Новодевичьего в 1658 году

 

Михаил Алексеевич специальным указом повелел име­новать Пречистенкой.

Ни Тверская, ни Калужская или иная другая улица в Москве не может быть сравнима с Пречистенкой по исторической символике, красоте и одухотворенности.

На какой из дорог в Москве могут быть такие па­мятники, как на этом священном пути? Кремль — сим­вол мужской и воинский, а монастырь на Девичьем поле — символ женственности. Да и не припомню более до Петра именных царских указов’ об утверждении за улицей названия.

На пречистом пути просматривается еще один при­знак Москвы и, пожалуй, самый главный для понима­ния ее исторического смысла.

Пречистенка — это путь от одной твердыни к дру­гой. Это путь между строгими фортификационными со­оружениями. На этом пути по Пречистенке, а рядом и по Остоженке селился цвет русского боярского воинства. На этой дороге две стрелецкие слободы: Левшин­ская и Зубовская. По пути монастыри-крепости Алексеевский и Зачатьевский и три вала стен — Китай-го­рода, Белого города и Скородома (потом Садовое ко­льцо), все с башнями дозорными, раскатами и бойни­цами. Пречистая дорога смело выходила в чистое по­ле за эти три оборонительные линии и шла лугами, са­дами и рощами к утопающему в садах дивному бело — золотому монастырю.

Все, что мы перечислили только что, идет по двум разрядам: военному, как твердыни, и духовному, как культовые памятники.

Москва прежде всего город военной и воинской славы.

Потому нигде военный не должен бы себя чувст­вовать так естественно и уместно, как в Москве.

Иностранцам это должно не нравиться. Стало быть это хорошо для нас.

Иноземцу лучше, чтобы вместо твердынь и храмов стояли кабаки, рестораны, магазины, снова кабаки, те­атры с «шоу», чтобы он весь день чувствовал подрыгивание в теле и было как можно больше «порно», но же­лательно с «куполаз» и «балалайказ».

В допетровской Москве не было ни одного, как мы говорим, «памятника культуры», который не носил бы оборонного характера. Даже на городской жилплощади, в тесной квартирке, всегда есть работа рукам и уму, а в усадьбах и подавно, потому проблема досуга, коли сей­час придумана для лентяев, то тогда ее не было и вовсе.

У нас разговоры, «круглые столы», печатные вопли о сносе и разрушении памятников стали уже из трагиче­ской фазы переходить в трагикомическую. Потому как «Васька слушает да ест», а общественность стенает. Об­щество охраны памятников создано без прав. Оно ничего не может запретить, а только причитает. Так будет до тех пор, пока памятниками культуры не займутся те, кто обязан их защищать, те, кто унаследовал их от пред­ков и несет прямую ответственность за их сохранность т.е. Армия и Церковь.

Провалы в исторической памяти, а тем более ее ат­рофия — страшное бедствие для всего народа. Из-за них нация, сколь бы могущественная она ни была, духовно беззащитна перед внешними влияниями, обречена на исче­зновение.

Когда речь идет о «страшном бедствии», то наступает, как сказал Мономах в поучении детям, «мужеское дело», стало быть, в первую очередь тех, кто носит погоны.

Память всегда была мужской добродетелью.

Развитие в единстве постоянства и изменчивости, причем постоянства должно быть три четвертях, этот же баланс сил работает при традиции и новаторстве,ис­тории и новшествах, базисе и надстройке.

Мы впрямь видим дальше своих предков и зорче

 

только потому, что стоим на плечах гигантов, т. е. наших дедов.

В то же время мы предали забвению завет Ло­моносова, который всю сумму своих размышлений как завещание потомкам оставил в письме Шувалову. Четырех основных разделов этого программно-проро­ческого завещания не прозвучало ни разу в нашей пе­чати и в парламентах. Что это за разделы? Вот они.

Первое — «о размножении и сохранении российс­кого народа».

Второе — «о истреблении праздности».

Третье — «о исправлении нравов на большем на­рода просвещении».

Четвертое — «о сохранении воинского искусства во время долговременного мира».

Можно смело сказать, что и другие разделы, по­священные развитию земледелия, ремесел и художеств, — все это мудрое завещание как будто обращено лично к каждому из нас и одновременно есть руководство для мэров и всех делающих практическую политику. Мы забыли заветы отцов и в погоне за химерами те­ряем детей, которые ждут не схоластики, а теплоты и твердости. Шиллер, которого мы знаем как поэта-романтика, был из числа высоких учителей народа и составителем и редактором воинских уставов. Он за­метил с горечью езде тогда:

«Дух абстракции пожирает то пламя, около которо­го могло бы согреться сердце и воспламениться фан­тазия».

Философия, семья, дисциплина забыты потому, что не три четверти приходится на дух и четверть на бла­га, а наоборот.

Победа демократии будет зависеть от того, сможем ли мы перестроить эти соотношения в пользу со­вести, дисциплины, чести, духа.

Ни один политический деятель, офицер, философ, учитель, вождь да и просто честный человек никогда не рискнет сказать, что в человеке плоть важнее духа. Видимо, и удовлетворять надо при желаемой гармонии и согласованности прежде всего то, что регулирует и созидает остальное, т. е. достоинство личности. Так, если перестраивать, то надо с головы поставить  на ноги этот абсолютный принцип. Вряд ли, стоя на голо­ве, мы даже с гласностью перестроимся. Иначе странный разрыв.

Армия может выполнить свою задачу только при приоритете духа. И когда мы говорим: четверть мате­риальных ресурсов, мы не принижаем их, эти ресурсы, а, наоборот, совершенствуем. Чтобы техника и припасы занимали подобающую им четверть, они должны непре­рывно шлифоваться и быть лучше мировых образцов. Не на уровне, а лучше.

Армия и народ едины тогда, когда у них и задачи едины, и пропорции духовных и материальных ресурсов едины.

Приоритет духа есть общенародная доктрина, а зна­чит, на этой же базе попробуем созидать.

Как вы думаете, может гражданин, который живет по балансу четверть — на мораль, а три четверти -на потребление, во время войны или иной народной бе­ды вдруг стать собранным, отважным, неприхотливым и готовым к самоотречению воином?

Маршалы Наполеона со вздохом вспоминали солдат своей революционной юности. Тогда разутые, раз­детые, плохо вооруженные и голодные инсургенты би­ли вышколенные части врага. У революционных бата­льонов на материальную часть приходилась даже не четверть, а десятина. Они после изнурительных пе­реходов, голодные, став бивуаком во фруктовых садах, не срывали ни одного плода, чтобы не запятнать честь освободительной армии. Эти солдаты и до битв не бы­ли потребителями. Жизнь не ласкала их.

Мы же думаем лишь о досуге для детины, кото­рый не устает на работе, чем бы еще «пощекотать» его.

 

 

Почему сегодня кадровая проблема стала главной? России нужны люди трезвые и духовно собранные.

Один из глубинных смыслов обновления в том и заключается, чтобы не видеть за каждой газетной пуб­ликацией директивного перста, не расшибать от усер­дия лба и не впадать в противоположную крайность -безвольную апатию.

Перестройка есть перегруппировка сил нашего об­щества перед решительным и длительным наступлением.

Имеется в виду отвести в тыл с исторического пе­реднего края силы, ослабленные делячеством, ложью и уступками совести, и выдвинуть на направление главно­го удара здоровые, патриотичные, честные и верные ко­ренным основам Отечества кадры, то есть людей, обла­дающих характером, умом. и честью.

Может ли демократия быть успешной без учета здо­ровых народных традиций и одухотворенности такой ста­новой категорией, как историческая память? Разумеет­ся нет. Не надо терять здравый смысл, или, как гово­рил бывалый солдат Сухов в «Белом солнце пустыни»:

«Только без паники!»

Нам прежде всего необходимо создать тип учителя. Копи кадры решают все, то каков этот «кадр»? Кто нам нужен сегодня? С тех пор как существует наш город, а возник он вместе с Кремлем, земля московская веками вырабатывала этот тип подвижника. В конце царской столбовой дороги, как уже упоминалось, в Новодевичьем монастыре стоит прообразом России четырехстолпный Смоленский храм. На стенах и колоннах его — фрески из истории Руси. Но четыре колонны отданы воинам -столпам державы, тем, кто является в стране несущей и оберегающей силой. В те времена ни один мазок не делали без глубокого образного смысла. Так же рас -писаны колонны в начале пречистой дороги — в Архангельском соборе Кремля.

Прежде чем создать образ, надо сначала выявить тип, а затем на его основе писать образ. Некоторые

 

современные художники, не зная типа, кидаются сразу делать образ. Потому смотришь порой на живописные полотна, посвященные, например, Куликовской битве, всматриваешься в лица и не знаешь, где ордынцы, где свои. Искомый тип тот, кто держит тысячу лет своды державного неба, — воин и земледелец.

Эта глава будет о другой заповеди Ломоносова — «о сохранении воинского искусства во время долговре­менного мира».

…Нам не к лицу испуганно озираться при слове «икона», «богородица», «молитва». Замалчивая или упрощая этот пласт духовной жизни, мы играем на руку врагам. Мы обязаны выделить из такого древнего и серьезно­го явления, как религия, спекуляция, невежество, са­лонное кокетство и религиозное политиканство, а оста­вить все подлинно непреходящее.

Почему обойти церковь здесь нельзя?

Да потому, что церковь всегда и всюду хранитель­ница духовной и культурной памяти народа. В прошлом являясь господствующей идеологией общества, она про­низывала все органы государства, все ритуалы и обря­ды как в армии, так и вне ее. Говоря о памяти и имея в виду офицера, разумна думается, не уходить от род­ной ему воинской тематики, а попутно коснуться всег­да актуального вопроса о чести воинского мундира и социальной роли офицера в обществе.

Нет более важного признака распада нравственных скрепов общества и его исторической обреченности, чем наемная армия.

Деньги и священный долг несовместимы. Нам нече­го здесь перенимать у Америки. Мы выше и крепче в духовном потенциале. Мещанин этого не видит. Эта сфера ему чужда, а она решающая на чаше историчес­ких весов. Умнейшие из них всю свою технологию с радостью отдали бы за малую толику этой нравствен­ной силы. Да только эти ценности не купишь, ибо ничто так дурно не пахнет, как деньги.

 

 

От армии всегда требовали, чтобы она не вмешива­лась в бесплодную и обессиливающую политическую борьбу, что она должна оставаться самым чистым вы­ражением самого Отечества.

Франция по бытовавшему во французском обществе выражению, «пребывает вечно». Потому де Голль, всту­пив на нашу землю, первым делом заявил, что он при­нес привет от вечной Франции вечной России.

В 1813 году, когда русские полки, разбив Наполе­она, двинулись освобождать Германию, Бернадот, бывший маршал Бонапарта, воевавший во главе шведских войск против Франции, а впоследствии ставший швед­ским королем, говорил шведам:

— Подражайте русским, для них нет ничего невоз­можного.

Сегодня мы должны с суровым реализмом приз­нать, что часть молодежи не последует призыву Берандота, потому что ее научили чужим песням, приохо­тили к чужой одежде, к чужим мыслям.

Матисс, приехав в Москву в 1911 году, был пот­рясен, увидев русские иконы, сказал, что это подлинно народное искусство. Здесь первоисточник художествен­ных исканий… Русские не подозревают, какими художе­ственными богатствами они владеют. Всюду та же яр­кость и проявление большой силы чувства. Ваша уча­щаяся молодежь имеет, здесь, у себя дома, несравнен­но лучшие образцы искусства… чем за границей. Фран­цузские художники должны ездить учиться в Россию. Италия в этой области дает меньше.   В 1947 году Матисс подтвердил свое отношение к русскому искус­ству, которому «предаешься тем сильней, чем яснее видишь, что его достижения подкреплены традицией, и традицией древней». Здесь, однако, придется попра­вить не только Матисса, но и наших искусствоведов, специалистов по жанрам. Рублев не писал иконы, что­бы услаждать эстетическое чувство своих современ­ников и потомков. Наше безмерное самомнение мешает

нам заметить, что «Троица» Рублева, по словам лето­писца, писана,

«дабы воззрением на святую троицу побеждался страх ненавистной розни мира сего».

Чтобы победить страх, победить, выстоять, вос­торжествовать в окружении врагов — вот зачем пос­тились молчальники иноки, прежде чем взяться за кисть.

Самые чтимые иконы несли в битвах как знаме­на впереди полков.

Присутствие в Бородинской битве иконы Смолен­ской Пречистой Божией Матери ободряло русских воинов, она облекала их как бы в духовные латы, придавала им силу и твердость.

Воин до доподлинно знал с детства, что Россия -удел Богоматери и он сражается за нее. У каждого солдата оставалась  дома мать. Образ его родной матери сливался с образом Родины. Эти сильнейшие два сыновних чувства, слившись, рождали в нем образ Богородицы, матери всех солдат, стоявших в сече рядом плечом к плечу.

Икона Донской богоматери, поднесенная Дмит­рию Донскому казаками была в самой гуще сражения Куликовской битвы, воодушевляла русских ратников. Она же была с русской армией в Казанском походе Ивана Грозного.

Ничто так не воодушевляло воинов — защитников Москвы, как выставленные на стенах чтимые иконы.

После Куликовской битвы Георгий, покровитель всех воинов, становится символом Москвы.

Только заступничеству Владимирской божьей ма­тери народ приписал спасение Руси от Тамерлана, который двинулся на Русь в 1395 году и неожидан­но повернул назад. Говорят, ему привидился образ грозной жены. Что же, теперь нам прикажете слабо­умно хихикать над своими предками, если они вери­ли, что образ разгневанной России может нагнать

 

 

ужас даже на Тамерлана?

Как видим, идея церковная коренилась в суровой действительности народной жизни, она утешала и оду­хотворяла тысячу лет, лик Пречистой богоматери совпадал с собирательным образом Родины—матери. В строгом лике Спаса, который возили с собой в похо­дах Суворов и Кутузов (не было ни одного полковод­ца, который рискнул бы выйти навстречу врагу без походной иконы), отражалась идея высшей духовной инстанции, которой он был обязан давать отчет как перед лицом совести.

Спас становился собирательным образом народной совести.

Сегодня ни один человек не может пройти мимо проблемы сохранения памятников культуры, проблемы, которая давно из просветительной стала политической. Еще главари фашизма кричали:

«Прежде всего уничтожайте памятники. Нация без памятников во втором поколении перестанет существо­вать».

Память — фактор оборонный, как и любой памятник культуры.

То, что враг хотел бы разрушить в первую очередь, мы должны защитить прежде всего.

Армия, смысл существования которой в защите на­рода, первая должна внести свою лепту в защиту и со­хранность и восстановление памятников Отечества.

Благоговение перед народно-исторической памятью входит в баланс высокой боевой готовности.

Только ваньки без родства и без памяти, ибо пос­леднее сродни слабоумию, могут думать, что храм — это культурный памятник.

Каждый храм в войну становился богатырем, каж­дый монастырь — воином.

То, что есть памятники культуры, было столетиями твердыней и убежищем для детей, стариков и женщин.

Как икона не предмет искусства, так храм не церковное культурное сооружение — в нем средоточие духовности народа.

В этих храмах отпевали, крестили и венчали пред­ков, они уже по одному этому для сыновнего чувства неприкосновенные святыни.

Совесть народа в военной среде получала легиро­ванные добавки от риска, отваги, бдительности и муж­ской дружбы и после переплавки на передовой вылива­лась в булат воинской чести. Отсюда и ритуал воинс­кого приветствия. Отдать честь — значит подтвердить свою верность воинскому братству, помнить о жертвах и традициях. Воинское приветствие — это жест высочайшего духовного равенства, ибо им обмениваются и рядовой с маршалом. Ритуалы армии пронизаны глубо­ким смыслом, они все подчинены одному — укрепить, сцементировать армию, сделать ее единой семьей.

Если младший отдал честь, а старший не ответил, то старший внес тут же свою лепту в разрушение ар­мии. Ибо идею воинского братства превратил в идею холуйского чинопочитания. Такие случаи должны немед­ленно наказываться. Я часами наблюдал, как военные, проходящие мимо могилы Неизвестного солдата, не отдавали чести. Считаю такие явления позорными. Мундир и ритуал воинского приветствия единственное, что выделяет воина в толпе штатских. И каждый случай неотдания чести мгновенно фиксируется сотнями глаз.

Ничем нельзя так оскорбить армию, как не отдать чести друг другу.

Маршал Шапошников в мемуарах рассказывает, как в Петербурге армейские офицеры в нарушение устава не стали после Цусимы отдавать честь морякам — так глубока была рана от поражения и так много смысла настоящий офицер вкладывал в ритуал отдания чести.

Хорошая армия не бывает многочисленной. Где мно­го умения, там числом не берут. История знает, что все большие армии были разбиты соперником, уступавшим им в количестве войск.

Облик армии прежде всего зависит от культуры офицерского корпуса, от его готовности к служению, от его выучки, от его собранности, решимости и ве­рности чести. Облик настоящего офицера в России всегда бьет неразрывен с обликом рыцаря.

Чтобы сформировать из курсанта-юноши истинно­го офицера, жизнь и быт военных училищ должны быть облагорожены лучшими традициями отечествен­ного офицерского корпуса.

В наших силах восстановить «библиотеку офице­ра» тридцатых и сороковых годов, вернуть офицерс­кому собранию забытые демократические нормы и благородные традиции полковых летописей. Нельзя мириться с тем, чтобы в военной энциклопедии не было таких офицеров, как генерал-майор Павел Кате­нин и офицеры пушкинского лицейского выпуска -генералы Данзас, Владимир Вольховский, адмирал Федор Матюшкин. Можно ли назвать энциклопедию во­енной, если молодой офицер не найдет в ней ни одно­го слова о выдающемся деятеле 1812 года вице-ад­мирале Шишкове, чьи воззвания воспламеняли Россию?

Лицейский дух должен стать воздухом всех наших военных училищ, как это было пушкинской порой.

Мы обязаны вернуть народу забытые имена, утра­ченные названия полков, восстановить все разрушен­ные памятники воинской русской славы и построить новые. Пора давно вымести из казарм и клубов зубо­дробительную казенщину, шаблонную агитацию и рути­ну. Для этого необходима помощь всего общества.

Пришла пора создать при Министерстве обороны авторитетный Совет по программе «Армия и культура» для помощи в духовном и нравственном обновлении армии и флота, для выработки новой культурной стра­тегии.

Воспитание всегда классично, всегда тяготеет к первоосновам, к патриотизму, к трудолюбию и верно-

 

сти семье. В армейские библиотеки и все военные учили­ща должны прийти наши замечательные историки Татищев, Карамзин, Соловьев, Ключевский, Сергеевич, Греков и другие. В военные училища любого профиля следовало бы ввести курсы отечественной истории и словестности, ми­ровой культуры и этики и истории воинской культуры. Той культуры, что придает офицеру неотразимое обаяние и при­влекает к нему солдат.

Нападки на нашу страну и армию имеют давнюю ис­торию, и нет оснований надеяться на их конец. Но иногда при первых же враждебных выпадах или несправедливом перехлесте по отношению к армии на лицах наших офице­ров появляется выражение горестного недоумения. Подоб­ное состояние не к лицу воинству. Армия должна быть готовой к защите своего достоинства печатно и устно. Нет в мире лучшей защиты, чем добрые дела человека.

Накануне революции офицеры генерального штаба стали инициаторами замечательного движения по увеко­вечению памятников воинской славы. Это они создали на собранные деньги музей Суворова в Петербурге и много других памятников ратной славы. Вся страна участвует в увековечении памяти павших в боях с фашизмом. Не знаем ли мы хоть один памятник, созданный армией за последние полстолетия с глубиной исторической памяти сто или двести лет, а ведь вот-вот грянет 300-летний юбилей русского флота? Почему Сухареву башню не вос­станавливает флот, ведь с этой башни, с размещенной в ней Петром Навигацкой школы ведут свое начало офице­ры флота и армии.

Почему собор Казанский на Красной площади не восстанавливает заново армия — ведь собор построен главнокомандующим русской армией князем Пожарским как памятник изгнанию интервентов с русской земли в 1612 году? Почему по подобным поводам стенает интеллигенция и не скажут свое слово армия и флот? Эта отчужденность и порождает в обществе недоумение и не­приязнь к армии.

 

 

Нападки на нашу армию имеют, повторяю, давнюю историю. Первым принял вызов и дал отпор «клеветни­кам России» Пушкин. Вы думаете, клевета началась се­годня и только в связи с Афганистаном? О, нет. Вслед за Пушкиным дал бой клеветникам Федор Тютчев — пле­мянник прославленного героя 1812 года Остермана-Толстого. В сороковых годах прошлого века пошла но­вая волна шельмования России и ее воинства. Федор Тютчев дал врагам бой на их же территории — он был тогда на дипломатической службе в Германии. За ним эту эстафету подхватит Достоевский. Когда дело каса­лось чести русского воинства, исчезали все партийные розни, ибо подвижническая и жертвенная судьба русских солдат и офицеров была всегда нашей как бы общей свя­тыней.

Федор Тютчев напомнил немцам, что именно рус­ские солдаты в 1813 году спасли Германию от напо­леоновской тирании и унижения. Тогда кровь русских слилась с кровью немецких отцов и братьев, смыла по­зор Германии и завоевала ей независимость.

Уже не в первый раз на русских нападали, пыта­ясь их оскорбить именно те, кого они вчера спасли. В суровой отповеди Тютчев заметил:

«Если вы встретите ветерана наполеновской армии… спросите, кто из противников, с которыми он воевал на полях Европы, был наиболее достоин уважения… можно поставить десять против одного, что наполео­новский ветеран назовет вам русского солдата. Прой­дитесь по департаментам Франции… и спросите жи­телей… какой солдат из войск противника постоянно проявлял величайшую человечность, строжайшую дис­циплину, наименьшую враждебность к мирным жителям… можно поставить сто против одного, что вам назовут русского солдата».

Откуда пришли в Афганистан наши воины. Большин­ство из них надели мундиры почти сразу после школы — они живо помнили еще учителей и класс. Все они, поразившие мир мужеством, воспитаны нашей столько раз руганной школой, все они — недавние ее ученики. При всех неурядицах семья и школа сумели сохранить и передать детям огонь старинного подвижничества. Сейчас над нашей школой нависла страшная опасность, которую она уже пережила в двадцатых годах, когда подверглась разрушительной волне экспериментов, а дети стали объектом непродуманных «открытий», ана­рхии и выборов учителей.

Ни одна страна в мире столько не экспериментировала за последние 30 лет, как Соединенные Штаты. Когда «новаторы» до основания расшатали американ­скую систему просвещения, там остановили энтузиас­тов и пришли к честному и мужественному выводу: ни один эксперимент не удался и старая гимназия с суро­вой дисциплиной и почитанием старших остается недо­сягаемым идеалом в педагогике.

Пушкин и все русские интеллигенты прошли именно эту школу.

Битву при Седане в 1870 году, по словам Бисмар­ка, выиграл «немецкий школьный учитель». Битва, изме­нившая судьбу Германии и карту Европы… Битва при Ватерлоо была Выиграна на спортивных площадках Ито­на — закрытого учебного заведения, где готовят капи­танов английской политики, государственности и хозяй­ства. Мы можем прямо заявить, что битву за Сталин­град мы выиграли благодаря тому, что в двадцатых го­дах решительно изжили «новаторский» зуд в школе. Экс­перименты с выборами учителей расшатали школу и разрушили до основания народное просвещение, которое было признано лучшим в мире.

Мы не вошли бы в Берлин, если бы дети занима­лись «производительным трудом», а не арифметикой и историей. Воспитывать — значит решать судьбу, — но не только судьбу одного человека, но и державы в

 

 

целом. Нужны ли свежие веяния? Да! Могут ли дети выбирать учителя? Это гибель школы и, как мы заме­тили по Ватерлоо, Седану и Сталинграду, не только школы.

Только общество офицеров способно еще судить здраво о достоинстве того или иного своего члена, как это было в старой русской армии. Выбирать или слу­жить? Митинговать или учиться? Безделье или труд? Ни в армии, ни в школе третьего не дано, ибо благо­родство начинается с добровольного повиновения — это первые ступени к служению труду и подвигу.

Учитель, утверждал Ф. М. Достоевский, выраба­тывается веками народной жизни. Офицер есть абсо­лютный эталон педагога — это труднейшее в мире на­ставничество, — который не только рассказывает, но и показывает, часто ценой жизни. Офицер есть выс­ший тип учителя, и он вырабатывается веками слу­жением, умом и народными переживаниями. Разгово­ры о выборности учителей и офицеров должны быть нетерпимыми, как пропаганда социальной порнографии, ибо когда речь идет о защите детства и Отечества, то дряблая либеральность есть потакание разложению. Дети должны учиться труду только пытливому и твор­ческому через ремесла и созидание. Детские предпри­ятия и детский бизнес — одного порядка с детской он­кологией. Труду детей не учат у конвейера и на тро­туарах. Имеет ли это отношение к армии? — Да.

Ничто на свете не имеет более прямого отношения к армии, чем школа.

Ибо из нее приходят в армию, как бы из одной школы в другую. Если в начальных классах не упоми­нается Глинка и главенствует «методика»: учить не творить образ, а разрушать его, если в той же нача­льной школе Михалкова и Маршака гораздо больше, чем Пушкина, Ломоносова, а Державина и Жуковского не найдешь, то будьте уверены: «судьбу решают» не в интересах народа и державы и грязь неуставных от­ношений неизбежна.

В подростковом возрасте школьника поджидает разрушительный и чужой вой рока, а в пору мужания

— свидания с «порнухой». Прибавьте к этому «дефи­цит» и «импорт», и набор почти готов — теперь мож­но выбирать офицера в роте или преподавателя в ву­зе. Дальше вы уже все сами знаете. Дальше — скоро­палительный брак «по любви» и скоротечный развод.

Когда-то интерес русского образованного обще­ства к педагогике был вызван статьями Н. И. Пирогова — в «Морском сборнике». «Лучшие наставники страны» тогда трудились в армии, обучая военную молодежь. Неоценимы заслуги военных учителей в подъеме просвещения в России. Не пришла ли пора армии и флоту вновь повернуться лицом к школе не для «милитаризации» ее, не для шагистики, а для привнесения в школу того, на чем зиждутся воору­женные силы, — здоровья, ибо духовная и физичес­кая закалка солдата осуществляется в школе.

Какая сегодня школа, такими завтра будут ар­мия и общество.

Школа не должна быть площадкой для рефлек­сий и экспериментов над детьми. Призвание школы

— готовить к жизни, к будням, к служению и труду. В ученье должно быть трудно, чтобы было легко в жизни. Должно быть трудно, но справедливо.

Школа не может быть революционной ни в каком обществе. Школа консервативна в благороднейшем смысле слова, ибо аккумулирует в себе лучшее, что создает народ. Общество, охраняя школу, защищает детство от тех, кто уже не раз пытался одним ма­хом всех осчастливить.

Наша нравственная задача — создать школу та­кого типа, чтобы выпускник, сказавши, как и Пуш­кин:

 

 

«В начале жизни школу помню я», — вложил в это воспоминание тот же просветленный смысл. Теперь представьте себе, что в лицее девянос­то с лишним процентов педагогов были бы женщины во главе с директрисой. Тогда не было бы ни Пушкина, ни генералов Данзаса и Вольховского, ни адмирала Матюшкина, ни канцлера Горчакова.

Или, может быть, кто-то будет оспаривать это положение?

Когда в Швеции в школах было шесть процентов женщин—педагогов, то в парламенте и обществе раз­дались голоса о надвигающейся национальной катаст­рофе. У нас, можно сказать, девяносто шесть проце­нтов. Мы давно живем в катастрофической ситуации при всех отрицательных явлениях феминизации. Ника­кие ни «железные», ни даже «булатные леди», вместе взятые, не смогут привить юноше мужской харак­тер, мужской ум и мужскую поступь. Об этой проб­леме всех проблем нашей школы помалкивают пар­ламентарии, реформаторы и критики просвещения.Они кричат о тяжелой болезни, но никогда не говорят, чем больна школа, разве что глухо упоминают о нас­морках. Что такое феминизация среди новобранцев, знает каждый ротный, которого они теперь не прочь выбирать.

Во всех мемуарах 1812 года вы никогда не встре­тите выражений вроде «Защитим наших матерей», хотя многие стояли под картечью при Бородине в 15 — 16 лет. Они говорили:

«Защитим покой отцов».

Мать еще святыня, не произносимая публично, не выговариваемая. «Защитим отцов», а отец сам знает, как заслонить маму, — это его жребий и долг. Когда о матери ни слова даже в минуту опасности, это ука­зывает на еще большой запас духовной прочности,го­ворит о могучих резервах, о нравственной силе. Мать вскормившая — -это последний резерв мужчины. Теперь, когда юноша ни в школе не видит мужчины, ни часто в семье, почти никогда, например в песне «афганцев», не услышишь обращение к отцу. Да разве только «аф­ганцев»?

Не начать ли нам по крупицам, не спеша, не да­вая клятв, молча, собранно и честно снова собирать и созидать семью, как единственную нашу надежду? А в семье вернуть на «мостик» отца. Без семьи нет державы и нет порядка. «На небе, — говорили, — бог, а в море — капитан». Добавим: а в семье — отец. Без отца нет семьи, как нет бригады без бригадира, арте­ли без вожака, корабля без капитана, части без кома­ндира, дома без хозяина, а государства — без главы. А без уважения к отцу не будет послушания команди­ру, почтения перед начальником, уважения к главе го­сударства.

Завет матери — живи. Она дала жизнь. Потому мать всегда простит. В тюрьме, в плену, в беде, в по­ходе — но живи!

Завет отца — отчет. Как живешь? Помните полков­ника Тараса Бульбу? Отцовское начало прежде всего нравственное. В этом единстве любви и долга и зак­лючена сокровенная тайна семьи и сила общества.

Гёте сказал как-то:

— Чтобы человек был просто порядочным в жизни, он должен быть героичным в мыслях.

Вот мысль, полная народной правды.

Из нее одной можно развить целую доктрину вос­питания и заложить ее в основу общенародной концеп­ции воспитания.

Коли есть военная доктрина у государства, то не может быть ее и в формировании личности, раз уж время вновь сделало средоточием наших первейших забот кадры, которые, впрочем, всегда решали все. Почему Гёте сказал «быть героичным в мыслях»?

 

 

Да потому, что стоит человеку быть только порядоч­ным в мыслях, как он не выдержит искусов житей­ских, где-то умолчит, уклонится, усыпит свою совесть, даст уговорить, скользнет. Чтобы сохранить героичность в мыслях, надо иметь перед взором об­раз, тот идеал, без которого выстоять не дано ни­кому. Потому-то образа и украшали красные углы теремов и изб. Мне этот образ видится всегда  в длиннополой русской шинели. Этот битвенный наряд мы пронесли через смутные и героические века на­шей истории. От «иноческой простоты», как сказал бы Пушкин, и беззаветности этих воинов — подвиж­ников идет к нам спасительная передача верности и света.

Лермонтов когда-то назвал кавказскую черкеску лучшим в мире боевым нарядом для мужчин. К гор­ской черкеске как одежде—символу можно теперь смело причислить еще русскую офицерскую шинель. Она совершенна по форме, силуэту и покрою, а глав­ное, что бывает в истории редко, она стала после Бородина и Сталинграда национальная. Ее древний силуэт художник различит на фресках старого пись­ма. Даже если сейчас все беспокойные дизайнеры мира засядут за работу, они не смогут создать оде­жду совершеннее и благороднее, чем русская офицер­ская шинель. «Не хватит на то, — как сказал бы Та­рас Бульба, — мышиной их натуры». Ибо это одеяние русского боевого товарищества, которое сплотило в войне с фашизмом в братском боевом союзе татар и грузин, русских, белорусов, башкир и украинцев.

Не случайно ведь сегодня в стране нет ни одного учебного заведения, которое было бы более популяр­но у юношей, чем Рязанское воздушно-десантное учи­лище. По количеству претендентов на место оно оста­вило позади университеты и институты.

Отчего так любим молодежью самый суровый вид Вооруженных Сил?

 

Тяга юношества в училища — великий социальный и нравственный показатель верности народа родной ар­мии, оставшейся верной тысячелетней традиции — быть основой отечественной государственности и на­циональной школой патриотов. Мальчики знают, что израненный в Афганистане поэт, сказал: «Ты прости нас, Великая Русь, мы чисты перед нашим народом выразил самую спасительную во все времена на Ру­си правду о подвижнической чистоте воинства в длин­нополых шинелях с золотым мерцанием на погонах.

Когда-то Наполеон сказал, что четыре газеты могут сделать больше, чем стотысячная армия. С тех пор изменились и тиражи, и воздействие на об­щество, а телевидение усилило это тысячекратно. Никто не возьмет на себя смелость отрицать, что пе­чать — это оружие в идеологической борьбе за умы и сердца.

Судьба общества зависит от того, на что нап­равлена эта сила, которая может быть и благом, и поистине оружием массового поражения. Выступить в защиту здоровых устоев становится возможным только в сугубо армейской печати. Это не может не тревожить. Слишком много органов держат наго­тове перья с дегтем, чтобы тут же мазнуть всяко­го, кто не согласен с репрессивным пониманием де­мократии, которое даже оформляется под сборники с нервно прокрустовским заглавием «Иного не дано». Такие установки-заголовки рождены бесплодным от­чаянием людей, не имеющих корней в толще народа и не располагающих позитивными идеями.

Теперь, когда храбрые размахиватели кулаками после драки всех, кто за устои державы, чернят «ста­линистами», пришла пора спросить: а голодные под­ростки у станков — это были сталинисты, а на Маг-нитке юноши, вырезавшие карманы из брюк, чтобы сшить себе рукавицы, тоже были сталинисты? А все павшие на Хасане, Халхин-Голе, КВЖД, на вой­не с фашизмом и погибшие на перевалах Афганиста­на — тоже мракобесы? А ведь немало из них было членов партии. Почему большевизм смог в начале всколыхнуть громадные пласты народа? Только по­тому, что, дав землю крестьянам, пробудил в тол­ще народа тысячелетнюю русскую идею о социаль -ной правде. Откуда народу было знать что   это уловка, и скоро отнимут и землю, и волю, и жизнь.

В слове «большевик» народное ухо различало и «большаки” как главу семьи, и «большак» как прямой столбовой путь, и «большака» как вожака-заступника со времен Ильи Муромца, 800 лет со дня смерти которого не отметили «поворотчики перестройки». Во­площенным образом народного типа большевика и народного заступника явился Георгий Жуков, и как бывший георгиевский кавалер, и как трижды Герой Советского Союза.

Страна семьдесят лет держалась не на репрес­сиях, а вопреки им благодаря тысячам большевиков жуковского типа. Это они варили сталь, сеяли хлеб, служили в армии и водили самолеты. Все «афганцы» — дети Жукова. Даже «поворотчики перестройки» и те обязаны Жукову не только избавлением от фашиз­ма, но и от бериевского понимания марксизма.

Часть народа по-своему рассудила когда-то та­кую особенность слова «большевик», как его невстре­чаемость в любом иностранном политическом лексико­не. Но была обманута.

Я выступаю здесь только от своего имени, никем не уполномоченный и никого не представляя. Это выс­тупление не по поручению, а по причастности. Считаю себя причастным и ответственным перед той силой духа, которая хранила, берегла и вела русскую куль­туру через столетия испытаний мором, голодом, на­шествиями, огнем, острогом, казнями, репрессиями, алкоголем, смутой, причастным к каждой тачке и кайлу Гулага и ко всем детям, не пережившим родителей на склонах» котлована». Все мученики этого пути — мои сопутники и свидетели, все они зодчие того здания, кото­рое осталось мне в наследство как памятник их подви­жническому служению и мукам, как святыня. Имя ему

— государство. Это величественное и светлейшее тво­рение, храм, который нам ведено крепить, очищать, достраивать и оберегать.

Большинство тех, кого сытые обличители сейчас обзывают бюрократами, есть бессознательные служите­ли в меру своих малых сил и возможностей все той же идеи что воплотилась в нашей государственности и раз­рушить которую не смогли ни Ульяновы, ни Сталины, тем более она не под силу теперь тем, кто клянется пере­стройкой больше всех, а сам то и дело многозначитель­но подмигивает Западу.

Многие газеты и журналы мутят народ и сеют пани­ку, не дают обществу разглядеть историческую дорогу. Потому люди теряются и ощущают смутное беспокойство. Не все понимают, что огульная критика — признак бес­силия.

Так куда же мы идем?

Сегодня этот вопрос задают себе все. Одни с любо­пытством, другие с надеждой, но чаще с тревогой. Де­мократия есть школа гражданского мужества, зрелости, ответственности и прямоты. Сопровождают ли наши буд­ни эти достоинства?

В нашей жизни немало негативных явлений. Нас под­учивают: пусть дети выбирают себе учителей, а солдаты

— командира. Не правда ли, какие добрые демократы! Сколько заботы о детях и солдатах. А по опыту всех времен да и по здравому смыслу это ведет к разруше­нию школы и армии, к катастрофе, поражению и гибели тех же детей и солдат.

Может ли солдат выбирать ротного? Такое может позволить себе только армия самоубийц. Жуков, вели­чайший из военных авторитетов, напишет в своих «Вое поминания и размышлениях»:

«Отсутствие единоначалия в военном деле, — ука­зывал В. И. Ленин, — … сплошь и рядом ведет неиз­бежно к катастрофе, хаосу, панике, многовластию и поражению».

Но мы из ленинского перечня того, к чему приводит «отсутствие единоначалия», выделим одно — «панику». Ибо все это сеет в обществе тревогу и панику и ве­дет к разрушению. Прислушаемся к Ульянову величайшему разрушителю и сеятелю паники. Он знает, что говорит.

Мы прекратили митинговать в школе и устраи­вать педагогику сотрудничества в двадцатых одно­временно почти со знаменитой военной реформой, ко­гда в 1924 году комиссия ЦК признала, что Крас­ной Армии как силы организованной, обученной, по­литически воспитанной и обеспеченной мобилизацион­ными запасами у нас в настоящее время нет и она небоеспособна. Почти то же самое можно было ска­зать о нашей школе, разрушенной тогдашней «педаго­гикой сотрудничества», «новаторством», «эксперимен­тами». А ведь унаследовали мы одну из лучших в ми­ре школ, если судить по учебникам и армии подвиж­ников-учителей.

Педагогика — понятие многомерное, глубокое и как подлинное учительство охватывает всю бытийность человека и неисчерпаема, как сама жизнь. Истинная педагогика необходимо предполагает сотрудничество. Последнее — одна из ее очень многих составляющих, как бы малая часть ее. Невежественно и диковато по одному из инструментов учительства, по части назы­вать все явление.

 

Подобное сочетание целого — педагогики с одной малой ее частью неизбежно искажает и разрушает це­лое.

Видите, опять разрушение. Разве мыслима педаго­гика без такта? Так что выпустим на телеэкран но­вого «новатора», чтобы он мутил и путал стомиллион­ную аудиторию «педагогикой взаимности» или «педаго­гикой равенства» или «педагогикой доверия», а то и «педагогикой ответственности»… Этак можно без ко­нца. Мы уже давно через голубую соломинку телевизо­ра раздумываем, как цыган кобылу, очередного новато­ра — то в просвещении, то в науке и экономике, то в социальной сфере, вместо того чтобы воспитывать и призывать зрителей к ответственности, серьезности, вдумчивости и верности, выработанным тысячелетними жертвами народных подвижников нравственным устоям. Гласность — это не сигнал к реваншу для «новых но­ваторов». Однажды их предшественники пролеткультов­ской «педагогикой сотрудничества» в страшные двад­цатые годы едва ли не разрушили до основания нашу школу, созданную веками незаметным трудом, совест­ливым служением тысяч безвестных учителей из по­роды Ушинских.

Ребенок идет в школу развиваться, тянуться, расти нравственно, умственно, физически, а не сотрудни­чать. Чтобы расти, нужен эталон, а не сотрудник. Да и того в школе днем с огнем не сыщешь — одни сотрудницы. Потакая, заигрывая и сотрудничая, ста­ли на святая святых — педагогический совет — звать школьников. Это как если бы «новый демократ» на военном корабле, «перестраиваясь», стал бы время от времени зазывать в кают-компанию на обед несколько матросов. Это разрушило бы дисциплину, устои, порядок, а главное — унизило бы самого матроса и всю его команду. Это подглядывание и фальшь вносят в экипаж и школу ложь и двусмысленность, порожденную все той же бациллой фамильярности и холуйства.

Призвание школы — готовить к жизни. Жизнь не праздник, повторяю, школа — не удовольствие и не дискуссионный клуб. Школа призвана готовить к жи­тейским будням, труду, лишениям, мужеству. Школа должна приучать делать не только то, что в радость, а, напротив, прививать умение, стиснув зубы, прео­долевать и скучную зубрежку, и многое другое. Мы настраиваем телевидением и газетами не на преодо­ление, а на нытье от нагрузок, потому школьник угрюмо и непрерывно рефлексирует. С этим же на­строением он идет в армию. А тут ему по телеви­зору — чудо-наставник. А зритель у нас давно отучен думать и отбирать и стал вроде некоего принимаю­щего пассивного устройства, но зато готового   к огульным оценкам. Учителя в провинции, а школьни­ки и подавно, уверены, что в их школу стучится Дед Мороз-новатор. В мешке у него полно чудес и по меньшей мере — отмена домашних заданий. Учи­теля уверены, что на дне мешка новый план, кото­рый избавит их от комиссий и казенных методик. Новатор уже ногу занес на порог школы, но злые дяди-бюрократы из Минпроса ухватились за мешок и оттаскивают доброго новатора от спасаемой им школы. Тут же звонки… письма… жалобы… крики.. — Пусти новатора!

Мы тем самым учим винить не себя, не строго­сти к себе учим, а настраиваем на любимую у нас охоту за козлами отпущения.

У нас тысячи подлинных мастеров на просторах страны, трудолюбивых и незаметных. Учителя, кото­рых объявили «новаторами», на самом деле только живые, хорошие учителя, какие должны быть в каж­дой школе. Может быть, мы уже дошли до того, что просто хорошо работающий учитель уже такая ред­кость, что попадает в «новаторы»… Если учитель

говорит детям в первом классе: «Тише, дети, у нас на уроке уснул Шота, пусть он поспит», — в бытовом пла­не такой учитель даже мил и симпатичен, пусть и чуда­коват. Но когда это перед всей страной как штрих своей » методики», разумеется, «новой» высказывает член-корре-сподент Академии педагогических наук Шалва Амонашвили, это, увеличенное и раздутое телевидением, уже иска­жает маленький эпизод. Доброму Амонашвили можно ре­зонно заметить: «Шота пришел в школу учиться, а не спать». Тем более что движение человеческого сердца Амонашвили, милое и отеческое в быту, в телестудии звучит уже как «сю-сю-методика», которая имеет мало общего с благородной, глубокой и древней грузинской народной педагогикой.

Школа во все времена и во всех здоровых общест­вах всегда была институтом благородно-консервативным, как спасительно-консервативна любовь к детям. Школа получает от общества только самое умное, самое прове­ренное и самое здоровое, что вырабатывает совокупный опыт поколений. Потому школа  никогда не может  бы ть  революционной. Ребенок и без того интенсивно «революционен» в своем развитии и росте. Его надо приучать к мудрой сдержан­ности, не погасив творящей силы в нем. Как никогда не может быть школа «опережающей» вопреки «Учительской газете». «Опережающая» общество революционная школа тоже явление патологическое. Растить детей, об­гоняющих своих родителей, создавать учеников, опере­жающих и более прогрессивных, чем их учителя, — это плодит новых Павликов Морозовых, судей своим отцам, внести раскол в поколения. И в этом «опережающем раз­витии» на первое место ставятся «интеллектуальные ре­сурсы», а на второе — «нравственные».

Стало быть, мечтают вырастить завтра таких ком­пьютерных приматов с вывихнутой рок-психикой.

Чтобы быть верными свободе волеизъявления, пусть

 

 

эта горсточка людей создаст где-нибудь на Варшавке или на Таганке, в Переделкине или ином месте свою школу, «опережающую», «революционную» и «рациона­льную» и мыслящую «инако». На каком основании эта химера должна распространяться на всю страну, кто дал право снова после анархии двадцатых годов, оце­пенелых годов, среди бела дня в сердце страны груп­пе лиц разрушать, расшатывать и глумиться над ты­сячелетними устоями воспитания? И когда этому раз­рушению будет положен предел?

Еще один краеугольный принцип школы. На Западе давно подсчитали, что на свете нет более прибыльного помещения капиталов, чем вкладывание их в народное образование, но при одном неукоснительном   правиле:

школа всегда  должна быть убы­точна.

Родители, отдавая детям все, не думают о возда­янии. Ребенок, выросший в лучах бескорыстия, ответит сторицею. Так же поступает мудрое общество. Те, кто говорит о детском производстве, о школьном хозрасче­те, о трудовом опережающем воспитании, закладывают страшное разрушение в завтрашний день общества.

В школе дети учатся — это их главный труд.

Только потому, что наши дети решали более голо­воломные задачки, чем американские школьники, мы первыми запустили спутник. Это не мое мнение, а вы­вод американских экспертов. Труд школьника должен быть только творческим. Ученик должен не у станка на конвейере работать, где отупляющая апатия к труду у него вырабатывается сызмальства, а создавать пусть табурет, пусть авиамодель, пенал, картинг или новый фрегат, но все должно быть впервые на земле и в един­ственном экземпляре. Когда запахло войной и гроза за­ставила страну подтянуться, у правительства хватило мудрости велеть Макаренко прекратить воспевать дет­ский труд, к тому же в неволе, без истории и родной почвы. Ему жестко и скупо было сказано, в лексике   тех лет, что революцию делали не для того, чтобы дети работали, а чтобы учились. Только поэтому мы смогли создать новые танки, моторы, оружие и вырастить но­вый офицерский корпус, который мгновенно освоил эту технику. Вот поэтому «детская промышленность», как понимают ее интеллектуальные невежды, есть «детская онкология» для общества.

Так для чего же нам Пушкин? Чтобы знать, кого мы воспитываем. Какого ученика мы ждем. Помог ли нам опыт прояснить это? Бесспорно да! И главный во­прос школы, как и всюду, — кадры. Каков учитель? А ведь честность требует сегодня сказать: «Какова учи­тельница?». Кто будет решать судьбу ребенка, а значит, общества? И можем ли мы сохранить самоуважение к себе, зная, что самое тяжелое и самое ответственное дело в стране — воспитание детей — мы взвалили на пле­чи переутомленных женщин, у которых и свои дети дома. Педагог — центральная фигура в школе, как офицер в армии и на флоте.

Как-то еще перед распадом СССР и националисти­ческой паранойей пригласили на встречу в среднюю шко­лу с математическим уклоном группу ведущих препода­вателей Военной академии имени М. В. Фрунзе. Через эту академию прошел цвет советского офицерства. Она представляет армию, которая жертвовала собой в Чер­нобыле, теряла товарищей за Гиндукушем, строила БАМ и чьим скромным служением обеспечена мирная жизнь и учеба детей.

Возглавлял группу офицеров генерал К. М. Цаголов, он же пригласил меня принять участие в беседе. Когда в большой класс к старшеклассникам вошли полдюжины боевых офицеров, знающих не понаслышке, что такое пули, засада, мины и смерть, ни один из учащихся даже не встал. Они не только не встали но даже и не сидели, а вызывающе развалились. И это подростки, почти дети, впервые видевшие вошедших,

 

которые были полны дружелюбия к ним. Несколько дам, представляющих руководство школы, сидели как ни в чем не бывало. Началась со стороны офицеров неловкая и тягостная попытка начать беседу с уче­никами, которые не хотели ничего знать и были глу­хи, были даже невраждебны, для этого нужно как-никак духовное, пусть злое, усилие. Нет, школьники хихикали, были вяло—ироничны и временами развяз­но скучали. Чувство стыда от того вечера не про­шло, видимо, ни у кого из взрослых. Они чувствова­ли себя как будто в чужой стране.

Генерал Цаголов, который находил общий язык даже с душманами, не нашел контакта с этими ребя­тами. Всем незаметно дирижировал беспокойный мо­лодой учитель, который сидел за спинами мальчиков. Чувствовалось, что он «сотрудничает» с ними давно. Воздух явно был в школе с душком, нервный и нас— тоенный на интригах, в которые вовлечены были «со­трудничающие» юные интеллектуалы. Ребята, видимо, считали, что, являясь учениками спецшколы, призваны поставить на место этих «дядек» умными вопросами. Они демонстративно издевались над гостями.

Надо бы встать и вежливо попрощаться. Но какое-то неудобство останавливало… Все-таки, думалось, дети… К. М. Цаголов искренне и горячо, чуть не пока­зывая тельняшку, пытался их убедить, что офицеры, ко­торые перед ними, такие же люди, как и все. Но он ловил только усмешку учителя-дирижера. Несчастные дети. Тлетворный дух всезнайства и иронии уже тро­нул их неокрепшие души. Но и это можно было    бы простить, если бы в них был юношеский вызов, в оде­жде щегольство и опрятность, в речах соль остроумия, пусть и пробующего свои силы. Была, напротив, у них и даже У девочек   какая-то неряшливость в одежде, запущенность, перегруженность какими-то заботами и некоторое недержание стана, подобающее старчеству.

 

Еще год другой, и эти бедные снобы попадут в армию… Хотя вряд ли.

В той же академии имени М. В. Фрунзе начальник музея рассказывал. Военрук 29-й школы, что в районе Кропоткинской улицы, попросил позволения прийти в му­зей со старшеклассниками. Начальник академии генерал полковник В. Н. Кончиц в порядке исключения разрешил этим «гражданским» посетить музей. Как-никак ребята из школы, которую он сам окончил. Теперь это англий­ская спецшкола. Старшеклассники выбили начальника музея из колеи на месяц. Пока он рассказывал им об академии, они слонялись по музею, хохотали, перебива­ли его и прямо заявили подвижнику музея — боевому офицеру, который тридцать лет по крупицам собирает экспонаты, что им ни академия, ни музей ни к чему. Дескать, они в армии не собираются служить. Поступят через «предков» в вуз и дальше дорожка по «загранкам». А войско — это ниже их достоинства.

Мы живем в пору «созидательных» реформ, а не «хрущевской оттепелью», когда закрыли не только десять тысяч церквей, но и многое «перестроили» так, что армия и общество до сих пор расхлебывают. Одной из таких разрушительных перестроек было упразднение многих суворовских училищ и специальных школ, пос­тавлявших в армию лучшие кадры. Думаю, что любая военная академия или училище вряд ли до конца вы­полняют свою социальную роль, если при них не будет мальчишек, не будут шуметь зеленые побеги. Мальчи­шки заставляют подтянуться, посмотреть на себя со стороны. Уверен, имей академия суворовцев, офицеры на встрече с юными вундеркиндами и их беспокойным «сотрудником» были бы веселее, насмешливей и наход­чивей. Суворовские училища ломают замкнутую касто­вость армии. Мальчики в погонах — это как улыбка войска. У народной армии должны быть свои любимцы, и пусть первые наборы пройдут в детских домах. Это

 

 

понимал и генерал-полковник Владимир Николаевич Кон­чиц. Он за ту форму обучения юношей, которую можно ввести немедленно и которая нами, как и многое дру­гое, незаслуженно забыта. Сам генерал после семилет­ки окончил в Москве на Пречистинке военно-учебное заведение с неудачным названием «спецшкола».   Эти спецшколы по родам войск до войны были вожделенной мечтой мальчишек. После семилетки юноши поступали в них. Носили военную форму с гордостью, но жили в семьях. Это нечто вроде нынешних заведений с не ме­нее неудачным названием ПТУ. По части нелепых наз­ваний, имен и формы мы никому не уступим.

А форма, по Гегелю, «свечение сущности» и тре­бует ответственности.

В пору В. Н. Кончица увлечение импортом было бы немедленно пресечено подростками, как наказы­вают за предательство знамени. Одежда — очень се­рьезное дело. Здесь не дизайнеры нужны, а филосо­фы-художники. Только невежды думают, что цари придирчиво занимались обмундированием войск отто­го, что не знали, куда деть время. Когда Александр 111 пренебрег на время этим и несколько, я под­черкиваю несколько, унифицировал форму офицеров, ответом юношества был немедленный и резкий упа­док притока в военные заведения. С Кончицем в артиллерийской спецшколе учились сыновья Сталина, Микояна, Фрунзе и Куйбышева. Дети руководителей страны охотно шли в военные школы. Очень плохое время для себя выбрали фашисты, чтобы напасть на нас. Тогда мальчишки гитарам предпочитали стадио­ны, а «магам» — парашюты. Раз детство начиналось с суровых испытаний, будьте спокойны, у этих де­тей не будет проблемы с отцами. Суровость оплачи­вается благодарностью, верностью, а потакание -«предательством», т.е. мальчик бессознательно дает понять, что, закармливая, его растлевали, и он мстит за зто  бессознательно. Тогдашние спецшколы скорее

 

походили на военные лицеи. Ряд ПТУ и сейчас можно было бы перевести в ранг военно-инженерных лицеев.

Когда, заброшенные в Афганистан, умирали юно­ши, армия наша впервые в истории оказалась без дружинных певцов «Во стане русских воинов». Вспом­ним, что Пушкин рвался в Эрзерум к действу­ющей  армии. Пристально следивший за состоянием воспитания в России, он писал : «Ланкастерские школь! входят у нас в систему военного образо­вания и, следовательно, состоят в самом лучшем по­рядке… Кадетские корпуса, рассадник офицеров рус­ской армии, требуют физического преобразования, бо­льшого присмотра за нравами, кои находятся в самом гнусном запущении… Должно обратить строгое вни­мание на рукописи, ходящие между воспитанниками. За найденную похабную рукопись положить тягчайшее наказание, за возмутительную — исключить из учили­ща, но без дальнейшего гонения по службе: наказы­вать юношу или взрослого человека за вину отрока есть дело ужасное и, к несчастью, слишком у нас обыкновенное… «

Не случайно эти строки принадлежат Пушкину, он — наш современник, наш наставник.

Далее он пишет так, будто живет с нами: «Во­обще не должно, чтоб республиканские идеи изумили воспитанников при вступлении в свет и имели для них прелесть новизны ( поэт имеет в виду офицеров-декабристов. — К.Р.) Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. «История государства Рос­сийского» есть не только произведение великого писа­теля, но и подвиг честного человека. Россия слишком мало известна русским: сверх ее истории, ее статис­тика, ее законодательство требуют особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, го­товящихся служить отечеству верою и правдою…»

Традиции — это память, а память — воздух куль­туры, душа и школы, и армии, и семьи. О генерал-полковнике В. Кончице, насколько мне известно, был всего один очерк в центральной печати и ни  одной передачи по телевидению. А мужей, подобных Кончи­ну, в стране и армии тысячи. На них должны бы воспитываться юноши, а не на дрыг-ансамблях по теле­визору. Без возвышающих и здоровых примеров теле­видение каждый день усиливает одичание общества и делает из всех нас сирот без рода, племени, преда -ний и учителей. Почему перед народом не выступит генерал армии Г. И. Салманов, еще один учитель учителей, ибо, кроме того что он бил фашистов, ему пришлось держать нелегкий экзамен в Афганистане, потом должность начальника Военной академии Гене­рального штаба.

Не дико ли, что в Академии педагогических наук не представлены люди ранга профессора В. Кончица, кто всю жизнь занимался воспитанием и образованием офицеров—педагогов. Как может академия обходиться без начальника единственного в мире нахимовского училища Героя Советского Союза контр-адмирала Сто­лярова? Или представителей суворовских училищ? Или генерал-майора Михайлова, руководителя лучшего в мире духового оркестра и военно-музыкального учили­ща?

Не комично ли, что просвещение бросились спасать актеры, представители самой застойной области культуры ? Или театральным деятелям уже нечего делать в своей сфере? Может, они действуют по ста­рому принципу «неумеющий учит»? Почему в самом главном деле страны не слышно также голоса боево­го генерала В. Слюсаря, Героя Советского Союза,

И Театр потерял в 1987г. 3 миллиона зрителей (из газет)

 

начальника Высшего военного командного воздушно-десантного училища в Рязани? Это учебное заведение сегодня, как уже говорилось выше, едва ли не самое популярное среди молодежи. Оно давно побило все ре­корды заведений на одно место. В прошлом году их было 26 на место. Отсеивались даже суворовцы   и медалисты. Ребята, не прошедшие конкурс, роют, го­ворят, землянки на опушках леса за городом и живут в надежде на чудо-вакансию. Этот социально-психологический сдвиг громадной силы просмотрен кривым взглядом нашего дрыг—телевидения. Стрелка  вновь качнулась к здоровью и патриотизму. Почему не слы­шно голоса адмирала Егора Томко, Героя Советского Союза, начальника Ленинградского высшего военно-морского училища подводного плавания? До каких пор мы, расползаясь, одно не будем останавливать, а дру­гому позволять совершаться? Демократия требует большей воли и разума, чем любой другой строй ,а не потакания разложению.

Отчего телевидение и газеты поощряют не то, что нас всех роднит и сплачивает в стране, а, более того, что разъединяет, разобщает, расщепляет? Может  ли победить созидательная перестройка, если мы не соз­дадим особый общественный комитет по контролю те­левидения?    Почему в Англии нашлись здоровые си­пы и создали комитет, который беспощадно вырезает все сцены «порно» и насилия, а мы только-только до­ползли до порнопомоев в разгар эпидемии СПИДа? Не будет конца одичанию, сиротству, пьянству и бесхозя­йственности, пока на первое место не будет поставле­на совесть, а потом образование, пока из всех школ не выметут эстраду и визг, и самым первым госуда­рственным шагом и самым важным должна быть коренная  перестройка  телевидения, самой застойной, неумелой и некультурной структуры нашего общества. В мире нет ни   одного

государства с подобной патологической ситуацией. На экране перед лицом всей страны представители тех, кто защищает ценой жизни державу, совмест­но при участии общественности обязаны дать новое направление воспитанию.

Дети из школы идут домой. Солдаты из армии спешат домой. Люди с заводов и фабрик, полей и из учреждений торопятся вечером к теплым очагам домой, в семью. И школа, и вооруженные силы, и держава держатся на семье. После бессловесной давки в транспорте, раздраженной беготни по мага­зинам, после отчужденной толпы сограждан и угрю­мых продавцов мы добираемся до родного порога. Но и здесь нас не ждет покой. Газеты, телеэкран и радио полны недовольства, двусмысленных разоб­лачений, торопливого нагромождения проблем, не­продуманных суждений, безапелляционных советов, подсчетов взаимных барышей писателей, и все это на фоне псевдоревопюций — «сексуальных», «науч­ных», «зеленых», «технических» и доброго десятка других. Хотя никаких революций нет и в помине. Идет поступательное развитие технологий. С зас­тойных времен пускают в оборот несколько слово­сочетаний вроде » опережающее развитие»    или «трудовое воспитание» («воспитание трудом», мо­жет быть), а «трудовое воспитание» — нерусская бессмыслица вроде «педагогики сотрудничества» или «парка культуры». Затем эти словосочетания незаметно вкрадываются в речи ответственных лиц и приобретают каноническую номенклатуру. Так пе­чать становится главной фабрикой бюрократического жаргона, загрязняющего сознание и усиливающего путаницу и панику в обществе.

На Западе этот грохот, шум и децибелы нужны, чтобы под шумок сбыть товар. Зачем нам весь этот взвинченный тон, мутный поток полуистины на плохом русском языке, и кто его поддерживает под видом гла­сности? Особенно разрушительным нападкам подверга­ются основные устои державы — семья, школа и армия. Даже самые благородные человеческие качества можно подстёгиванием довести до своей противоположности. Исконно русскую совестливость и самокритичность,пе-далируя, можно переродить у иных в угрюмое недоволь­ство собой, у других — в мучительное самокопание, а у третьих, сдобрив алкоголем, довести до того, что Кант назвал «сладострастным самоосквернением. Не­заметно это становится господствующим настроением общества и литературы.

Писатели копаются в душах предателей, полицаев, дезертиров. На первый план попадают не созидатели, а вечно недовольные неудачники.

Страшная нравственная опасность в том, что реп­рессии прошлых лет стали чтивом. Авторы соревнуют­ся как бы в ошеломляющих цифрах простреленных за­тылков. Горе и трагедия стали расхожей наркотичес­кой инъекцией. В обществе, которое не может похвас­тать духовностью на фоне обезглавленных церквей, отравленной почвы, это приобретает зловещий оттенок. Мы заполнили страницы темами насилия, а нам надо растить детей, сажать дубравы, очищать реки, заново осмысливать  свой исторический путь, укреплять армию, строить новые школы, лицеи, бассейны , дороги.

Мы увлеклись и, критикуя троцкизм и сталинизм, не заметили, как, хотим того или нет, пропагандируем насилие. А кругом незащищенные школьники и студен­ты без политического иммунитета. Им надо расти, крепнуть и верить. Нельзя в такой атмосфере ни растить детей, ни работать, ни служить Отечеству. Кто имеет право писать о репрессиях без гласного, глубокого, всестороннего разбирательства экспертов? На каком основании оплакивают одних и молчат о других? Такой

 

подход к народной трагедии чреват разгулом порочных мотивов. Пусть особый комитет не пропустит ни еди­ной пострадавшей души, пусть издают том за томом трагический мартиролог нашей земли, пусть публикуют списки создателей Гулага, парламент возьмет это в свои руки, но пусть прекратится вакханалия в периоди­ке, ибо выплескивать в печать все без всестороннего разбирательства есть нарушение человеческих и юри­дических норм. Нам надо строить новую жизнь, а на­шим детям не дают выкарабкаться из кровавых ям Гулага.

Верность священным преданиям — самая новатор­ская и творческая сила на земле, потому в пору исте­рической вакханалии вокруг школ хотелось бы в защи­ту детства, семьи, армии и державы подытожить ска­занное словами польского поэта Немцевича, так полю­бившиеся К. Рылееву, что он предварил ими свои «Ду­мы»:

«Воспоминать юношеству о деяниях предков, дать ему познания о славнейших эпохах народа, сдружить любовь к Отечеству с первейшими впечатлениями па­мяти есть лучший способ возбудить в народе сильную привязанность к Родине. Ничто уже тогда тех первых впечатлений, тех ранних понятий подавить не в силах они усиливаются с летами, приготовляя храбрых для войны ратников и мужей добродетельных для совета».

…Каждый день прохожу мимо школы, которую окон­чил когда-то генерал-полковник В. Н. Кончиц. Перед школой — высеченные в камне юноши в военной форме, мальчики, павшие на войне, — выпускники артиллерий­ской спецшколы. Среднюю школу посетила в свое вре­мя супруга Рейгана во время визита американского президента. Первого сентября любит открывать здесь учебный год член-корреспондент Академии педагоги­ческих наук писатель А. Алексин. Теперь здесь на парадном крыльце на виду у десятков идущих за первоклассниками родителей стоят старшеклассницы и курят. У них такой вид, как будто они только что вышли из педсовета, где решали с учителями проб­лемы воспитания. Еще недавно это было бы немыс­лимо. Министерство просвещения можно поздравить:

«педагогика фамильярности» набирает сипу. Этих девочек уже можно ввести в состав редколлегии «Учительской газеты», чтобы быть верным логике событий.

Вспоминаю, как в Севастополе командир одно­го из лучших наших военных кораблей, человек, ис­кренне болеющий за флот, говорил, что он очень хотел бы восстановить благородные традиции ста­рых кают-компаний и офицерских собраний с их демократизмом, ратным братством и военной куль­турой. Но его сдерживает одно серьезное обстоя­тельство. Он не уверен, что после первого же со­брания ряд офицеров не начнет ему тыкать и хло­пать по плечу. Речь идет об отношении внутри офицерской среды, а не между матросами и их ко­мандирами. Опасения командира очень серьезны. Демократизация без непрерывного воспитания чув­ства дистанции, т.е. достоинства, есть химера, ко­торая приведет к гибели корабля, и школы, в кото­рой тоже свой экипаж.

Не приведет ли разгул фамильярности в школе и разрушение ее основ к более опасной ситуации, чем национальные стычки, ибо речь идет о судьбе пятидесяти миллионов школьников и затрагивает все семьи страны. Понимают ли это те, кто без­думно бросился в новую крайность? Может, хватит нам шарахаться от угрюмой казенщины к расслаб­ленному сотрудничеству, не пора ли повернуться к несметным сокровищам родного наследия и передать эти богатства законным наследникам — детям?

Пусть «новаторы» шумят и клянутся перестрой­кой, но оставят в покое школу и армию. Осознаю,

 

 

что очень много хороших людей в слова «педагогика сотрудничества» вкладывают дорогие для себя чувст­ва. Однако воспитание требует кроме чувств и отве­тственности.

У читателей могло создаться впечатление, что автор неправомерно сближает армию и школу. Нет, разница между ними очевидна, но при ведомствен­ном отчуждении полезно вспомнить, что нас объеди­няет друг с другом, ибо если армия и народ едины, то школа — та часть народа, которую армия засло­няет в первую очередь.

Это два института в обществе, куда приходят не по найму и выбору, а по гражданскому долгу и обязанности. Пусть митингуют и выбирают в другом месте. Впрочем, и там сначала надо потрудиться, потом выбирать. В противном случае самыми демо­кратичными у нас станут далеко не самые трудолю­бивые. Нам надо возвращать уважение к знанию и пытливости. И в прошлом у нас да и сейчас во всех странах глава государства непрерывно и деятельно вмешивается в жизнь школ, вузов и академий. Пре­зидент лично награждает в Белом доме лучших шко­льников . А мы сделали своих детей заложниками де-литантов от педагогики и объектом для безответст­венных экспериментов.

Куда же мы идем и кто же будет решать судь­бу наших детей? Россия взяла курс на духовное об­новление и созидание. Слишком многие клянутся се­годня именем реформ и рынка, а преследуют группо­вые цели. Одни боятся возрождения сталинизма, а их оппоненты не меньше встревожены скрытой реа­билитацией троцкизма. Но нет никакого историческо­го будущего как у крайне левых, так и у крайне правых. И казенная жесткая бездушность сталиниз­ма, и суетливое беспокойство педагогики расслабленности несостоятельны, ибо лишены животворного роста и корней.

Нам нужна не шоу-программа, а план, рассчитан­ный на долгое дыхание в преддверии нового тысячеле­тия. Только широкая гуманизация жизни и углубленная гуманитаризация образования могут стать базисом но­вого движения в общественной жизни и педагогике.

Предполагаю, что некоторые мои суждения не все­ми будут приняты. Копь скоро гласность не значит го­лосить, а предполагает диалог и корректность, а не истерично-торопливое «иного не дано», то пришла пора учиться и слушать и, если надо, парировать иное мне­ние. Придется расстаться с полюбившейся многим ки­стью с дегтем.

Я не согласен ни с одним из положений статьи Нины Андреевой. Как не разделяю вожделений Юрия Афанасьева, закатывающего мечтательно глаза около кабинета Троцкого в Смольном. Историческое время и сталинистов, и троцкистов кончилось. Никакие сло­весные ухищрения не скроют политической пошлости

их мотивов. Пришла пора созидания.

Когда-то в тургеневской повести «Первая любовь» юная княжна предлагала гостям, «чтобы очистить воз­дух», прочитать стихи Пушкина. Прибегнем и мы к это­му магическому обряду и попробуем духом Пушкина ос­ветить себе путь в нынешнее сложное время.

«Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, я единица, единица, а посмотрю на вас, и мне кажется, что я — миллион. Вот вы кто!» — это восклицание адъюнкта греческой словесности приводит в своих воспоминаниях Михаил Погодин. Он же пишет: «Пуш­кин не пропускал никогда в Одессе заутреню  на светлое воскресенье и звал всегда товарищей «услы­шать голос русского народа», на который сам обладал абсолютным слухом».

Есть какое-то таинство в том, что это происходило в Одессе, основанной Суворовым, столице новороссийско­го края, освященной именами Менделеева, Ушинского, Чайковского, Пирогова. Далее Погодин поведал случай, рассказанный ему Гоголем: «Около Одессы расположена была батарейная рота и расставлены были на поле пуш­ки. Пушкин, гуляя за городом, подошел к ним и начал рассматривать внимательно одну за другой. Офицеру по­казалось его наблюдение подозрительным, и он остано­вил его вопросом о его имени. «Пушкин», — ответил он. «Пушкин!» — воскликнул офицер.

—         Ребята, пади! — и скомандовал

торжественный залп.

Сбежались офицеры и спрашивали

причины такой не­обыкновенной пальбы.

— В честь знаменитого гостя, — отвечал офицер, — вот, господа, Пушкин!

Пушкина молодежь подхватила под руки и повела с триумфом в свои шатры праздновать нечаянное посещение».

«Офицер этот, — говорит Погодин, — был Григорьев, который после пошел в монахи и во время монашества познакомился со мною, приезжая из своей Оптиной пу­стыни в Москву для издания разных назидательных книг, что он очень любил».

Кстати, как несколько позже уйдет в ту же Оптину пустынь выпускник кадетского училища капитан Лев Александрович Кавелин, а четырнадцать последних лет жизни архимандрит Кавелин будет настоятелем главной русской святыни — Троице-Сергиевской лавры, той са­мой, которая преобразила духовно страну и подняла ее на битву с Ордой. Из этой обители уйдут на Куликово поле витязи-монахи Пересвет и Ослябя. Архимандрит Ка­велин станет членом-корреспондентом Императорской Академии наук и поразит современников обширностью и глубиной своих трудов. Последний его труд о подвижни­ках Отечества под названием «Святая Русь» станет за-вещанием бывшего капитана своим потомкам. Ни Пуш­кин, ни Кавелин при всей их широте и отзывчивости не предвидели, что их соотечественник С. Аверинцев будет утверждать, что «святая Русь» — понятие всемирное.По-том как у нас водится Русь будет в трактовках все меньше и меньше, а всемирности все больше и больше. В.Соловьев тоже любил русских, но, как он цинично за­явил, за их «национальное самоотречение» они были призваны унавозить собою его хитрую всемирную идей­ку. Эту же ущербную всемирность пытались привить с помощью карательных мер социалисты—интернационалис­ты. Нет народа, который в той или иной мере не обла­дал бы всемирной отзывчивостью. Но каждый народ мо­жет принести в сокровищницу человечества духовные ценности только тогда, когда будет созидать свою родную землю, строить родную страну и семью.

Время сатанинской всемирности кончилось. Гулаг забил осиновый кол в идею двусмысленной планетарности. Единство только в национальном многообразии и благородстве устоев.

Укорененность в русской жизни была главной чер­той поэта. С годами она проявлялась все сильней и сильней:

Два чувства дивно близки нам —

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам…

Последние стихи поэта полны иноческой простоты и апостольской мудрости. Сколько литераторов примеря­лось со своим аршином к поэту. Присваивали его («мой поэт»), фамильярничали с ним, даже такие деликатные, как Блок. Не говоря уже о пошляках, которые, «прогу­ливаясь» с Пушкиным, пачкают его. Чем мельче были литераторы, тем бесцеремоннее с ним обращались. Сами себя возвели в «серебряный век» русской поэзии в ка-

 

нун рокового 1914 года. «Декаданс» в переводе с французского «распад», «разложение». Декадентское ущербное кривлянье, которое не дало ни одного чет­веростишия в детские хрестоматии, самозванцы объ­явили «серебряным веком». Сейчас они называют это «самовозвышением». Они чужды Пушкину потому при­думали, что его якобы убил воздух николаевщины. Уловка мелких душ. Если перевернем листок, на ко­тором пушкинские знаменитые строки «Пора, мой друг, пора…», то на обороте прочтем завет для нас и ключ ко всей жизни поэта, пришедшего через фран­цузскую заразу и импортную ущербность к спаситель»-ному приятию родных устоев. Вот что он написал не­задолго до боя на Черной речке:

«Скоро ли принесу я мои пенаты в деревню — по­ля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические, семья, любовь, религия, смерть».

Ни слова не прибавишь к этой исповеди величай­шего из наших «деревенщиков». Он собирался жить. долго, породы был крепкой, склада живучего. Он дал разветвленное и жизнеспособное потомство. И сам прожил бы, как дуб. Кто знает, не пережил ли бы он всех лицеистов и не был бы тем самым, кто послед­ний праздновал лицейскую годовщину и сказал бы по­следние чудные слова.

Пушкин рвался в деревню навсегда, назад к исто­кам.

Он шел к долгой и размеренной мудрой жизни. Что бы стал делать он в наши дни? То же, что и тогда. Уехал бы вон из столицы. Вернулся бы в деревню подальше от асфальтовой пустыни и типовых землянок, где сидят литераторы и стругают свои хитрые шиши на типовых кухнях.

При жизни он много ездил и мечтал о зарубежье. Но сегодня, убежден, не покинул бы пределов России. Не смог бы смотреть в глаза чужеземцам. Да и как покинуть, как уйти, как говорить за границей с людь­ми? Всю жизнь я не мог понять, хотя и не осуждал других, и не могу постигнуть до сегодняшнего дня, как можно уехать за границу по турпутевке, на сим­позиум или   ‘еще какую говорильню и смотреть ино­земцам в глаза, когда у тебя за спиной  на Родине по русским лесам лежат незахороненными со времен войны около миллиона твоих сестер, братьев и отцов. Как можно бегать по чужим магазинам или смаковать недостатки в стране, за которую и ты несешь личную ответственность, когда миллион сирот при живых ма­терях плачут по ночам в подушки? Немеет   язык. Стыд не дает поднять глаза, как представишь,   что оставил за спиной.

Оглянешься — окаменеешь.

Директор краеведческого музея во Владивостоке Сушков, в прошлом полковник, рассказывал мне, что у них на старом офицерском кладбище, где похоронены павшие в русско-японской войне офицеры, был воздвигнут храм. В наше время в это» собор вселили школу -интернат для умственно отсталых детей. Ребята броди­ли по кладбищу, копались в склепах, выкапывали из могил ордена, пряжки, кортики и пуговицы от мундиров и забавлялись ими, как диковинками. Сушков прервал этот короткий рассказ. Ему было трудно говорить. Он не сказал ни слова осуждения ни в чей адрес. Не на­поминаем ли мы этих несчастных детей? Не нас ли они изображали? Не наше ли телевидение они копиро­вали ?

Рано или поздно за ложь расплачиваются все. Те, кто больше всех ругал систему, первыми бросились баллотироваться в народные депутаты, прихватив на помощь неформальных пачкунов. Кто недавно яростнее всех осуждал Академию педагогических наук, первым кинулся подавать заявление о приеме в члены этой академии. Я лично знаю многих ученых-экономистов, которые сделали себе карьеру, печатая на научном языке открытия о том, что в магазинах нет мяса, что очереди — это плохо, что покупать зерно   за границей — признак слабого земледелия, и т. д.

Пока писатели подсчитывают взаимные барыши, страдает и литература, и читатель. Сеющие ожес­точение при безбедной жизни не имеют историчес­кой перспективы. Их время прошло.

По Германии тридцатых мы уже знаем,    как можно разжечь толпу, которая неистовым восторгом встретит кого угодно, и даже Смердякова во френ­че, если у него наготове трескучая фраза. Пятаков из пулеметов в Крыму тысячами по ночам перестре­лял юношей — юнкеров, гимназистов, кадетов, офи­церов, всех, кто после занятия Крыма красными по­верил обещаниям его «тройки» о помиловании и доб­ровольно пришел к Советской власти. Бухарин про­славлял растреп как метод коммунистического вос­питания и сам стал жертвой этого метода. На всей этой номенклатуре лежит кровь невинных крестьян, детей, казаков и миллионов беззащитных людей. Все они были на редкость писучи. Все обзавелись зва­ниями и собраниями сочинений. В пуританское время и при скудном большевистском пайке таких писучих революционеров свет не видел. Они хотели убрать Кобу. Но Коба убрал их. И пришел черед  самого «Пахана». Даже поверхностного взгляда достаточно, чтобы увидеть, что после 1933 года действия Ста­лина по укреплению своей власти стали особенно ре­шительны, последовательны и даже дерзки. В Герма­нии пришла к власти новая сила — нацизм. Гитлер стал канцлером. Кого противопоставить ему в лаге­ре социализма и в России? Кто сможет вести неза­метную, тяжкую, бессонную работу по укреплению и воссозданию новой государственности? Кто, скажем забегая вперед, сможет спасти мир от фашизма?

 

Кому остаться на мостике? Сталину или Троцкому? Сталину или Каменеву? Сталину или Бухарину? Сталину или Тухачевскому? Внимательней и принципиа­льней всех оказался представитель европейской ли­беральной общественности Фейхтвангер, писатель, свободный от узкопартийных пристрастий. Фейхт­вангер подтвердил — только Сталин. Подсудимых он просто обругал печатно. Время было не сантимен­тов. Все основные системы оружия были созданы после 1937 года, когда Сталин лично почти круглые сутки отдавал стали, оружию, моторам, вникая во все мелочи. Никто теперь не должен был ме­шать этому человеку, который стал против Гитлера. Потому после 1933 года дни и годы троцких, каменевых, бухариных были сочтены.

Что было дальше, известно всем. Создатели Гу­лага расстреливали друг друга, и с 1939 года вос­ходит звезда Жукова, которая затмит даже Сталина по народной известности поистине народного полко­водца. Он, по сути, выиграет войну, защитит Моск­ву, окружит немцев в Сталинграде и возьмет Бер­лин. Жуков уберет Берию ив 1957 году спасет Хрущева и нанесет последний удар по сталинистам — Кагановичу, Молотову, Маленкову. Всем, что   мы имеем сегодня, мы в известной степени обязаны од­ному человеку — Георгию Жукову. Вот так русское воинство снова на переломе лет оказалось спасите­лем Отечества. Он заслужил памятник только там, где принимал Парад Победы, — он должен стоять на Красной площади на коне около того места, где дру­гой полководец Дмитрий Пожарский в честь победы 1612 года воздвиг Казанский собор, на месте ко­торого создатели Гулага поставили сортир. Явление Жукова в истории можно сопоставить с появлением на Куликовом поле засадного полка, после которого, как говорят летописи, «и престало время у татар, и наступило время русских“.

Жуков не только величайший полководец всех времен, Жуков — это явление, символ народный, идея тысячелетия. Жуков уже человек нового русского ты­сячелетия. Он — прорыв в будущее. Он смог состоя­ться в самую страшную пору своего народа, когда кровавые авторы многотомных собраний трескучих фраз уже спели народу отходную. Такого не знала история всей Земли. Он вырос при самом беспощад­ном, ревнивом, подозрительном и зорком тиране. Но Сталин почувствовал его первородную жизненную си­пу и уступил ему Парад 1945 года.

Пусть попробовали бы Цезарь или Наполеон по­командовать при Иосифе Джугашвили.

Сегодня все пытаются с помощью разоблачений заставить всю жизнь барахтаться только в кровавых годах, чтобы у нас не хватило сил и духу на об­новление, созидание страны и воспитание детей. Но перед лицом подрастающих детишек и в окружении далеко не дружелюбных соседей мы можем еще раз сказать, что будущее не за крайними слева и спра­ва. У нас должно хватить мудрости и твердости воздать должное и тем и другим, не шельмуя, не оскверняя памяти, но и не брать в будущее их за­блуждений и преступлений.

Мы все за правовое, обновленное, за  сильное и процветающее государство. За многодетные, здо­ровые и спокойные семьи. За гласность и трез­вость, за то, чтобы ни одного человека не было в очереди за водкой. Для начала, по примеру ска­ндинавов, мы могли бы спиртное для праздников давать по особым талонам, без учета женщин и юношей до 22 пет, пока не кончат вуз или не от­служат в армии или на флоте. Мы за то, чтобы равноправие коснулось всех наций. За хозрасчет республик, чтобы могла Россия хоть через семьде­сят лет тратить свои ресурсы на своих сыновей. За подлинное милосердие, мудрую терпимость, за то, чтобы навеки изгнать страх и ложь из жизни наше­го государства.

Русские — единственный народ в истории, кото­рый практически никогда не покидал пределов дер­жавы, им созданной. Если было бы место, я дока­зал бы это цифрами. Все коренные русские покину­ли Родину после гонений: духоборы, старообрядцы, белая эмиграция. Неизлечимая тоска по Родине по­тому-то и есть русская болезнь. Все русские, про­живающие в республиках Закавказья и Средней Азии, по преимуществу жертвы голода 20-х годов и стра­шного 1933 года. Помните «Ташкент — город хлеб­ный»?

Русские — единственный в истории народ, кото­рый создал державу, где ее митрополия живет хуже, чем ее вчерашние зависимые окраины, и это тогда, когда дети России умирали от голода миллионами. Русские — единственный в мире народ, который при­нес на алтарь братства неисчислимые жертвы,  -ни разу не напомнив никому об этом. Так тысячу лет воспитывали этот народ его подвижники.

Древние говорили, что ни одно благодеяние не останется безнаказанным. Армия никогда не должна участвовать внутри своей страны в усмирении своих сограждан, кроме исключительные случаев,   когда приказ дает глава государства. Сейчас офицеры ста­новятся первыми жертвами выходок ослепленных шо­винистов.

Русский народ, повторю, никогда не считал своих благодеяний. Но, видимо, чтобы социализм был действительно учетом, для полноты правды при­шла пора подсчета. Все крайние националисты счи­тают, что их республики обирали в пользу центра.

 

Самое отрезвляющее и здоровое на свете — это хозрасчет.

Но чтобы не было кривотолков, обид и взаим­ных подозрений, перед его введением следовало бы создать 15 государственных комиссий на каждую союзную республику и подсчитать, сколько за 70 лет они получили шпал, гвоздей, железа, станков, капиталов, нефти, хлеба, вузов. И сколько они от­дали в союзный фонд. Настала необходимость знать, кто же кому должен. Такой шаг был бы трезвым, мудрым и своевременным. Причем баланс долгов надо проводить только по мировым ценам, ибо у нас держава мировая, и она нашла бы, куда про­давать сибирскую нефть. Можно даже не принимать в расчет того обстоятельства, что Россия избави­ла грузин и армян от физического истребления, а в немецкой Риге до прихода русских латышам зап­рещено было жить. Как не будем вспоминать, что до прихода русских полков в имениях Прибалтики стояли виселицы и что русское крепостное право было самым мягким в Европе. Вы можете даже в страшном сне представить русскую деревню с висе­лицей посредине?

Мы спрашивали себя: чтобы стал делать сегод­ня Пушкин? Он стал бы заново созидать Россию и писать о Жукове. Его поразило бы, что пятьдесят миллионов мужчин взялись за оружие во второй ми­ровой войне, а величайшего полководца среди всех противоборствующих стран дал все-таки тот народ, который более всех потерял своих сынов. Ни один сражающийся народ не имел после первой мировой войны за спиной гражданскую резню, лагеря, голод, переселения, расстрелы, чистку. И тем не менее именно земля Александра Невского дала Жукова. И какая поступь была у этого мужчины, какая мощь ума и непреклонность натуры в окружении парализован­ных страхом служителей культа. Это было как чудо! Как знамение. Народ, давший такого всадника, преодо­леет и водку, и потребительский дух, и черта. Жуков -это и тайна, и надежда, на его образе можно воспиты­вать целый народ. Жуков соединил собой все   эпохи, традиции и режимы. Он — георгиевский кавалер, драгун и четырежды Герой Советского Союза. Счастлив офи­церский корпус, имеющий таких представителей. Но не всегда он был счастлив.

И тут нельзя не сказать главного. К февралю 1917 года восемьдесят процентов русского офицерства являлись сынами трудового народа. Это были те, кто из школ прапорщиков стал на место выбитых в боях кадровых офицеров. Вдумайтесь в этот факт величай­шей исторической значимости. Подобный социальный сдвиг произошел впервые со времен «Повести времен­ных лет». Когда наши писатели, ученые, историки и публицисты размышляют или стенают по поводу дей­ствительно ужасных поражений Советской Армии в 1941 году, то, как по команде, срабатывает трафа­ретный механизм в сознании. Все говорят о двух ве­щах: о том, что Сталин не внял предостережениям о нападении, и о том, что он репрессировал невинные командные кадры перед войной. И Эти два положения уязвимы, но они исторически повисают в воздухе и навсегда запутывают картину подлинных причин, и это заблуждение становится догмой уже для академичес­ких многотомников.

История нашей армии и ее офицерского корпуса начинается не в 1918 году. Я уже говорил выше, что к концу 1924 года комиссия ЦК провела всеох­ватывающую, тщательную и беспристрастную провер­ку всей Красной Армии и доложила с суровой пря­мотой тех лет, ‘ что армии «как силы организован­ной, обученной, политически воспитанной и обеспеченной мобилизационными запасами у нас в настоящее время нет и она небоеспособна». После этого и нача­лась знаменитая военная реформа 1924 — 1925 . го­дов. Вот до какого состояния доведены были воору­женные силы «перманентными разрушителями» во гла­ве с «полководцами» Троцким и Сталиным, В каких ямах похоронен офицерский корпус, который пошел на службу к красным? Куда делись сыны народа, став­шие офицерами в окопах первой мировой войны? Пусть этими розысками займутся те, кто охотно сма­кует репрессии. Сейчас речь не об этом.

На моей улице жил Юрий Борисович Шмаров, быв­ший офицер Нарвского государственного полка. Из столбовых дворян, каких и до революции  в старой армии уже были единицы. Он — известный знаток ге­неалогии русских дворянских фамилий и историк рус­ских усадеб. Шмаров при Сталине отсидел 25 лет. Несколько лет назад я встретил его на углу Старо­конюшенного переулка и улицы Рылеева на Арбате и спросил:

— Юрий Борисович, в каком году вас арестовали?

Мой собеседник выпрямился, провел рукой по гу­стым седым волосам и, вскинув подбородок, как юн­керской порой, медленно и раздельно проговорил:

— Тридцать третий год. — Затем, сделав паузу, от­чеканил: — Последний офицерский набор!

Так что не в 1938-м был последний офицерский набор!

Поражение 1941 года было предопределено еще в 1924 году. Тогда, когда у нас фактически не бы­ло армии, будущий наш соперник сохранил в неприко­сновенности свой офицерский корпус, лучший тогда в мире. Когда немцы говорили, что они «непобежденные на поле боя», они не хвастались. Антанта не смогла ни разу нанести немцам ощутимого поражения за че­тыре года кровопролитий. Более того, немецкая армия не густила врага на свою землю и закончила войну всюду на территории противника. Немцы располага­ли генштабом высочайшей выучки и патриотизма, вышколенного десятилетиями трудов таких умов, как Клаузевиц, Мольтке, Шлиффен, но не расстрелами. Теперь вы понимаете, почему даже Румыния хму­рилась, а восточные соседи возмечтали «топтать русскую землю»? Вы думаете, если армии нет в 1924 году, то она появится в 1940-м, через пят­надцать лет? Так бывает только у тех, кто дейст­вительность, жизнь, бытийность глубокую заменил на тележвачку и считает, что если он за мир, то и все соседи — пацифисты, а иной уверовал,   что весь мир давно братается, гоняет рок и только он, дремучий дикарь, не успел разоружиться. С 1925 по 1941 год еще топтались и офицерского корпу­са не имели, как показали финские события.

Повторим еще раз. Если в любой стране (не только нашей) в 1924 году армии не было, то ее не может быть и в 1941 году ни при каких обсто­ятельствах. Офицерский корпус создается не за 15 лет, а за века народной жизни, за столетия  войн, традиций, учебы и жертв. Мы могли’ получить но­вый офицерский корпус или через века созидания, или же страшной кровью. История обрекла нас на последнее. Потому-то в декабре 1941 года в одном из приказов Сталин признал, что настоящего офицер­ского корпуса у нас еще нет, а в феврале 1943 го­да возвестил, что теперь у нас офицерский корпус есть. И он был прав. Это был новый офицерский ко­рпус, рожденный полутора годами окружений, разг­ромов, гибели и крови, — это был сталинградский офицерский корпус. Нужен был некий символический государственный акт, подтверждающий рождение ве­ликого явления, и он был найден. На плечах нового офицерского корпуса в 1943 году вновь засверкало золото погон — это золото высочайшей пробы, рож­денное жертвенным служением.

Возглавил этот офицерский корпус Жуков, под­линно первый маршал.

Вот почему, если бы дата нападения Германии была бы известная Сталину за год до войны, а же­ртвы репрессий 1937 — 1938 годов все были бы живы, то и в этом случае в корне ничего не изме­нилось бы и начало войны было бы, скорее всего, в пользу Германии.

Нельзя построить армию в стране, где в колле­ктивизацию и голод счет погибшим идет на десятки миллионов самой жизнеспособной части народа. В концлагере не созидают, тем более когда маршала­ми наспех выдвигают людей, которые в армии бу­дущих соперников едва ли вышли бы в полковники. Вот почему то, что было сделано в области воору­жения после 1937 года, кажется до сих пор невероятным. Именно тогда родились танки Т-34 и КВ и почти все типы самолетов. Убежден, Уборевич и Тухачевский не лучше Ворошилова и Куликова спра­вились бы с танковыми клиньями немцев. К 1941 году мы уже превосходили немцев по количеству тан­ков нового типа вроде Т-34, но у нас не было еще умения применять их.

Есть в натуре русского драгоценнейшее свойст­во. Это стыдливость, углубленная византизмом  до такой степени, что человек немедленно начинает ве­рить любой гадости, сказанной о нем и его Родине, особенно печатно или по телевидению, которое порой становится блудовидением. Не только верит, но и му­чается этим, и заражает других, и руки опускает.

Родина начинается не с березки, а с семьи и до­ма родного, и там спасение. Пусть дети подрастают в этом доме, никогда не слыша ночного стука в дверь, и видят утром улыбки отца и матери. Чтобы из дома ушли и подозрительность взаимная, и нас­тороженность, и ожесточение, мы должны идти вслед за тем, кто указал жизнью нам путь, вслед за Жу­ковым, убравшим сталинистов, Берию и Молотова, и добившим фашизм в Берлине, вслед за ним предать анафеме и забыть как Троцкого, так и Ленина,   и Сталина. Убийцы вне закона! Другого пути не дана Это есть и перестройка, и правовое государство, и созидание.

Мы говорили, что к 1925 году у нас армии не было. В количественном отношении она из-за голо­да и бедности была сокращена с пяти с половиной миллионов до пятисот тысяч. Но даже этот неболь­шой контингент использовался как трудовая армия -на стройках, покосах, заготовках топлива и на про­чих бесчисленных дырах разрухи. Солдаты нередко маршировали в латаном обмундировании, в лаптях и не впроголодь, а отчаянно голодая. Военная реформа 1924 — 1925 годов стала реальностью. На посту Председателя Реввоенсовета Республики Троцкого уже сменил человек, который командовал разгромом Колчака и Врангеля и теперь проводил военную рефо­рму. Это был Михаил Фрунзе.

Осенью того же года впервые проявил «натуру мирового калибра» Георгий Жуков.

Три молодых офицера, три всадника, окончив ка­валерийские курсы, напутствуемые друзьями, двину­лись из Ленинграда верхом на конях к месту служ­бы в Минск. Одним из них был Жуков. Они установили тогда своеобразный рекорд. Суровой голодной порой в этом вызове судьбе крестьянских детей -трех «деревенщиков» — было что-то от былинной мо­лодости и дерзости. Потом Жуков подпишет капиту­ляцию Германии. В 1953 году три офицера решите­льно войдут на заседание Политбюро, и три обстрелянных воина, три воеводы, совершат деяние, кото­рое повлияет на судьбу мира. Впереди твердо   и молча шагает Жуков, за ним — генералы Москален­ко и Батицкий.

В жуткой тишине раздается повелительный го­лос Жукова и произносятся немыслимые тогда cлова:

— Берия арестован!

То была новая “Повесть Георгия о Змие».

Как и в старину, обмякший дракон-кровопийца покорно последовал за народным заступником.

Чтобы ни делал в жизни Жуков, во всем была какая-то музыкальная победоносность. Как поэт де­йствия, Жуков бесспорно величайший художник   и самая блистательная фигура русской истории после Петра Великого. Всю войну он не покидал седла,  не расставался с баяном. После войны он  успеет до опалы создать институт военных дирижеров.

Весь сегодняшний офицерский корпус можно смело было бы назвать жуковским. Его поступь, дух и воля должны бы стать эталоном для новых офицер­ских собраний. Жуков состоялся в таких обстоятельствах, когда любой Бонапарт и Цезарь сникли  бы. Есть один штрих, который лучше всего показывает и величие Жукова, и то, что он начал, когда у нас не было офицерского корпуса. 23 июня 1941 года, на второй день войны, Сталин вызвал Мерецкова в Мо­скву будто для того, чтобы сделать советником при Ставке. В Москве вместо Кремля Мерецкова увез­ли на Лубянку, и высшие чины НКВД избивали его резиновыми палками. Даже Берия после ареста при­знал, что то была «мясорубка». Если вчерашнего начальника Генерального штаба воюющей державы избивают до полусмерти в столице, а потом выбрасывают за дверь, то это значит, что офицерского корпуса еще нет. Думаете, Жуков не знал, что его может ожидать та же участь, а то и похуже? Знал.

 

И ни разу не дрогнул, и тем укротил даже Кобу.

Митрополит Филарет Белорусский писал, как на западной границе республики один священник в пись­ме пожаловался Жукову, что немцы, отступая, разо­рили храм и колокола увезли. Жуков тогда вел нас­тупление на Берлин. Вскоре в белорусское село же­лезной дорогой был доставлен вагон колоколов и при них взвод солдат для наладки. Тайна его гения   и неукротимости была в глубокой вере в свое предназначение как представителя всего народа — от малышей до стариков, как их ратоборца, будто он чувст­вовал каждый миг их взгляд на себе. Отсюда и бес сонность, и жестокость,  и неистребимая ненависть к фальши.

В этом офицере каждый отмечал особенно близ­кие ему черты. Среди духовенства устойчиво бытует убеждение, что Жуков всю войну возил с собой  в машине образ Казанской божьей матери – самой «боевой» и военной иконы. Объясняется это многими причинами и тем, что эта икона участвовала во всех важных битвах и вдохновляла ратников при изгнании интервентов из России в 1612 году. И тем, что Жуков сложился как личность и воин еще в царской армии, где он был удостоен Георгиевских крестов. А когда я спросил у знакомого архимандрита, как мо­жно убедиться в правдивости этого факта, он заметил мягко, что такие поступки не протоколируют и это вопрос не знания, а веры.

Вряд ли кто сделал больше Жукова в истории для спасения своей страны, и никто не был в нашей истории так замалчиваем. Обаяния и мощи этой на -туры боятся и сейчас, ведь он восторжествовал, ког­да все цепенели от ужаса. Жуков на Параде Победы восторжествовал над Сталиным уже всенародно. Верховный, надо воздать ему должное, не потому сам не принял Парад, что был стар для седла. Сценарий другой нашелся бы — с легковой машиной. Нет, Сталин понял лучше всех, какая сила оказалась выше его и Гитлера, — этой силе он посвятил тост. Сталин понял, говоря языком сказания о Куликовс­кой битве, что

«и престало время у татар, и наступило время русских».

Прямота — вот тайна непобедимости Жукова и всенародной привязанности к нему. В детстве каж­дый из нас прикоснулся к этой молитве, из которой когда-то рождались былины. Отечественную войну 1812 года Наполеон называл «русской войной». По-зже Великую Отечественную нацисты именовали «русской кампанией». Эти же названия замелькают в зарубежных изданиях о двух войнах, ставших ве­хами в истории не только нашей страны, но и всего человечества. Они, эти названия, умаляют значение жертв и битв и стоят в том же лживом ряду, что и «генерал Мороз». Что же это за войны, в которых были разгромлены лучшие в мире армии столетий — каждая навек?

Слово «прямой» в русской речи издревле означало «честный», «ясный», «праведный», «народный». Потому выдающийся поэт Николай Языков в стихот­ворении, которое единственное, по свидетельству Гоголя, заставило Пушкина плакать, Пушкина, который говорил о себе:

«Суровый славянин, я слез не проливал, но пони­маю их», —

в этом стихотворении-песне о судьбе Москвы и России в 1812 году назвал Отечественную войну «пряморусской войной».

Война с фашизмом в еще большей степени ста­ла Пряморусской войной, ибо «союз нерушимый республик свободных» возглавил русский народ по пра­ву святой жертвенности: среди всех павших «задру­ги своя» в этой войне две трети были дети России.

Тот же Батюшков, которого нет в детской «Ро­дной речи», а вместо него пестициды застойной поры, говорил, как бы открывая тайну жуковской пос­тупи:

«Ничто не дает такой силы уму, сердцу, душе, как беспрестанная честность» — и добавлял: «Честность есть прямая линия».

Стало быть, Жуков был храбрее, умнее и добрее соперников потому, что был честнее их всех.

На Параде Победы незримо присутствовали все павшие в битвах и все поколения погибших за Рос -сию. Жуков был не одинок, перед ним были сводные полки его братьев по оружию. На трибунах молодые наркомы Победы — Дмитрий Устинов, Вячеслав Ма­лышев, Борис Ванников, Петр Паршин. Рядом дружи­на пытливых изобретателей — на поле брани русский ум не уступил германскому гению — творцы оружия духовы, дегтяревы, шпитальные, федоровы, грабины, токаревы, туполевы, лавочкины, котины, и из них ведь не только Ильюшин — тринадцатый ребенок  в семье крестьянина, почти все они «деревенщики”, та­кие же крестьянские дети, как две трети офицеров русской армии 1917 года. Заместитель Министра обороны Иван Третьяк, Герой Советского Союза, Герой Социалистического Труда, пожалуй, единствен­ный из кадровых военных, удостоившийся во время войны назначения немцами награды за его голову, пишет, что в Сибирской дивизии, где он, кстати, двадцатилетним командовал полком, сибиряки—гвар­дейцы называли друг друга не иначе как «крестьяне». Нередко можно было услышать:

«Тяжело сегодня будет нашим крестьянам».

Но самым крылатым и самым любимым выражением сибиряков было:

«Крестьяне могут все!»

Об этом и поведал миру «деревенщик» Георгий Жуков, принимая парад крестьян, которые поистине «могут все»!

После Парада победители собрались в сердце Кремля — в Георгиевском зале, хранящем память о воинах России. Там на торжественном обеде в честь победителей Сталин скажет тост, который как бы замкнет целую эпоху и признает, что вой­на провела историческую «смену караула». В Кре­мле собрались правнуки тех, кто его построил и семьсот лет оборонял. Не знаю тостов, полных бо­льшего исторического смысла, ибо начинал Сталин свою карьеру, вовсе не имея в виду тот тост.

Вот этот замечательный тост, заключительные слова которого в восторге, не веря их звуку, передавали друг другу, как благовест, простые   люди всей России. Я помню это с детства.

«…Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского наро­да.

Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающе­йся нацией из всех наций, входящих в состав Сове­тского Союза.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее приз­нание, как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение.

У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941-1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не  было другого выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правитель­ству оказалось той решающей силой, которая обес­печила историческую победу над врагом человечест­ва — фашизмом.

Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!

За здоровье русского народа!»

Должен сказать, что в устах Кобы слова «свое­го правительства», «доверие русского народа» зву­чат так кощунственно, что нет сил почти, чтобы не выругаться. Но здесь надо сдерживаться. Не из по­чтения к Сталину, а из благодарности к русскому на роду, который даже его заставил уважать себя. Я не буду здесь говорить о нем то, что он заслуживает Сама речь его, несмотря на вынужденную его при­знательность народу, спасшему его шкуру, которая ему дорога была не менее, чем его сопернику Троцкому, — в каждом слове звучит негрузинское, кста­ти, скрытое лукавство, ибо он был вместе со своим другом—врагом Троцким чем-то абсолютно противоположным понятию — «прямой».

Не будем дальше о Джугашвили из уважения к государству, возглавлять которое его поставила история. Они «товарищи по партии», возненавидели его не столько за репрессии, сколько за то, что он ока­зался умнее и хитрее их всех, а самое главное — за то, что он заставлял их уничтожать друг друга,   и при этом даже не кончив университета, как Буха­рин и прочие обладатели собраний сочинений. Троц­кий пытал слабость к театральности. За несколько месяцев до 1917 года снимался в США в кино по­том в революцию открытый «роллс-ройс», кожаная куртка и галифе, сам маленький, суетливый и в пенсне. Такой же маленький, как и Коба, как Ленин и Свердлов. Подражали в одежде самым тогда отча­янным и интеллигентным храбрецам—авиаторам. Коба никому не подражал. Стихи писал в юности.    Сам Чавчавадзе, говорят его юношеские стихи поместил не куда-нибудь, а в грузинскую национальную святыню — «Дэдаэна», по-нашему букварь. От этого особенно жутко — Коба не был, как они оратором,   но победил соперников, однако, не только безжалостной затаенностью, но и тем, что абсолютно не ведал од­ного обычного человеческого качества — ни одному человеку на  свете не удалось увидеть в желтых глазах Кобы сомнения. Он знал своих  соратников, они были из того же исчадия, что и он. Все, как один, малорослые, все беспокойно настроенные на одну алчную извилину-доминанту — как бы присосаться к власти. Почти все как и он с псевдонимами. Малейшее сомнение или чувствительность — и гулаговцы тут же перевоспитают в затылок.

Жуков через правду и подвиг сумел подняться над всеми ими.

Русское общество столетиями жило идеалом Ильи Муромца, когда его давно не было. Ильи Муромца, восьмисотлетие со дня смерти которого не отметили в 1988 году ни одна газета и журнал страны. Даже Илья Муромец, по нынешним понятиям начальник погранзаставы, не первый русский офицер. Так глубоки корни армии. Вот кто исторически при­шел на смену гулаговцам и кто возродил вновь ру­сский офицерский корпус. И «афганцы», и юные мо­ряки нахимовцы — словом, все » лицейские», ермоловцы, поэты — все возвращались из армии, школы, клу­бов, походов обратно к родному очагу, в самое таинственное, самое непостижимое глубокое, самое му­дрое из того, что создано человеком на Земле. Нет счастья выше, чем возвратиться в родной дом.» Чти отца и матерь свою и будешь долголетен на земле». Никакая творческая работа на свете и прочие научные и производственные радости не сравнятся   с теплотой, радостью и творчеством семейного круга. Все пути ведут домой. Нет благородней деятельности, чем вить гнездо, сажать сад, растить детей. Го ворят, осознать свою боль дает надежда на избавление от нее.

«Сейчас идет разоблачение репрессий, и какое-то бульварно—газетное смакование их с приписыва — нием всех грехов, своих и чужих, одному » вождю » отпущения». Нет в большинстве статей и тени боли. Все бегут поразить друг друга новой бухгалтерией цифр. Жертвы переведены в бесноватую отвлеченно­сть цифири. Счет идет по простреленным затылкам. В этом всем скрытая, по существу, пропаганда на­силия, и ей должен быть положен конец. Дети  без иммунитета вырастают в новой газетно-журнальной кровавой пене. Вот и «Правда» написала, что в ко­ллективизацию репрессировано один миллион семей. Наконец-то коснулись главного слова — семья. Представляете, что миллион семей — это приличное евро­пейское государство, с детишками, стариками, отца­ми и матерями.

На четвертом курсе восточного факультета я во­лею случая стал начальником лагеря детдомовцев на Карельском перешейке и оказался один перед восьмьюдесятью воспитанниками без вожатых, завхозов, худруков и прочих штатов. Один во всех лицах.   Я попросил и в первую неделю мне привезли «Педаго­гическую поэму» Макаренко. Прошло с тех пор мно­го лет, но ощущение ужаса осталось. Быть может, то было еще глубокое влияние древних преданий и среды староверов, в которой я вырос, где люди со­хранили еще эсхатологическое сознание. Я никому не говорил о своем впечатлении, чтобы не шокировать одномерное сознание оптимистов. Но, думал я про себя, у Макаренко были беспризорники, и у меня -сироты. Как можно написать бравурную книгу о юношах, ни разу до этого не рассказав им, этим несча- стным, о преданиях отцов, об истоках, о почве? Они ведь не только без отца и матери, а горя сильнее си­ротства нет, но они еще в колонии за колючей про­волокой. И, не рассказав им историю родной земли, не дав культуры, приохотить к станку и конвейеру, и все это с придуманным самоуправлением, которого в природе нет, ибо есть только соуправление. Платонов назвал бы это «педагогическим котлованом». Отнять, убить отцов ночью под  вой заведенных моторов грузовиков, потом детей — в ко­лонию, и все это превратить в поэму, и все с фаль­шивым энтузиазмом, где столько же подлинности, сколько ее в тарахтенье мотора в гараже. Это та -рахтенье энтузиазма, чтобы скрыть убитые семьи этих детей.

Макаренко очень нравилось трудовое воспитание с обрезанной памятью. У него и сейчас полно безду­шных последователей, которые хотят, чтобы их дети учились в университете, а другие в жизнерадостной казарме «вкалывали» в ремеслухе или ПТУ. Трудо­вое воспитание — это все же тарахтенье грузовика. Это же тарахтенье слышится в оглупляющем вое ро­ка.

 

Я отложил эту страшную поэму двойного сирот­ства — книгу, написанную после 1933 года. И тог­да, и сейчас я считаю ее самой жуткой книгой, ко­гда-либо написанной на русском языке. Я хорошо различаю возражения, понимаю их. Со многими зара -нее согласен. Мне скажут: тогда это было благо. Я считаю, благо было тогда, когда ему велели прекратить воспевать детский труд. Да вовсе и не   в Макаренко дело, и не в заурядных его сентенциях. Дело в том, как сказал Достоевский, «дите плачет», а мотор все тарахтит. Как люди могут читать такую «поэму», не содрогаясь?! Не случайно Макаренко кончил жизнь заместителем начальника Украинского ГПУ, ужас! А ведь при другом строе он нашел   бы себя.

После 1928 и 1933 годов три народа: русские украинцы и белорусы — через невинных детей, лежа­щих на дорогах бездыханными, через горы трупов слились в этом горе в такое единство, какого  не знала земля со дня сотворения. Убитая семья стала первым в истории символом всенародного пережива­ния. Распятая семья… Немота. Есть слова для это­го. Нет их у человека. Потому народ молчит, пока журналы болтают. Народ понимает, что это непроиз­носимо.

После 1933 года выстоять в войне! На сколько же еще тысячелетий был запас у белорусов, русских и украинцев?! После 33-го, после горя, страшнее батыева, нет больше восточных славян, есть нечто выше племенных различий трех народов-братьев, раз на земле никто не испил того, что им довелось.

После пряморусской войны с фашизмом в Берлин вошли не русские, не белорусы, не украинцы, а в не­го вошли правороссы. Издревле, с дохрис­тианских времен, слово «прямой» значило «чистый», «праведный», «правдивый», «правый». Тогда говорили:

«Мир крив, и Бог его выпрямляет».

Правороссы выпрямили мир. Правороссы не только древнее братское единство истоков и крови, но и новое духовное единство, которое вновь проявилось в Афганистане и Чернобыле. Правороссы — это единст­во для нового тысячелетия, и от этого единства за­висит судьба державы, созданной их жертвенностью. Это они, правороссы, отдав все окраинам даже после мук 33-го, сегодня уступают всем республикам по уровню жизни, образования и льгот. Они прошли через самые страшные испытания, которым подвер­гается семья. Много десятилетий, чтобы убить се­мью, убивали отца. Знакомый академик Надиров, курд по национальности, рассказывал, как в те годы при­шли однажды ночью и спросили, где глава семьи. Отца не было в живых. Вся семья, мал мала мень­ше, держались на старшем брате 22 лет. Его и уве­ли, чтобы обезглавить малышей. Остальных погрузи­ли в вагоны — и за Урал. Дальше — немота.

Отца убивали и в кино. Поэтизировали отцеубий­ство. В фильме «Мы из Кронштадта» выбирают для похода моряков-добровольцев. Один из них, с гита -рой, просит взять его и как доказательство своей пригодности говорит, что он сын кухарки и офицера На вопрос моряков, где отец, гордо ответил:

— Сдал в ВЧК!

Павлик Морозов, этот “несчастный малыш», был не одинок. А лавреневский «Сорок первый». Жуткий счет убийцы. Женщина убивает отцов. Последним она убивает не только столбового дворянина, поручика, но носителя аристократической фамилии, известного перед революцией славянофила Говоруху-Отрока. Умели тогда при страшной бухгалтерии не забыть о си­мволике. Но и моряк, и женщина-убийца не вымысел совершенный. Мы узнаем их. В их чертах неистовст­во Разиных, Пугачевых, Болотникова и Махно, в их недобром горении еще столько родных черт, что стра­шно вспомнить. Одно буйное непротивление «деклас­сированного» графа Толстого чего стоит. Да и «Бра­тья Карамазовы» все о том же — «убить отца или не убить».

Но есть еще одна, главная составляющая у этого вышедшего из народных толщ явления, которое унас­ледовали большевики, без которого не понять ни Октя­брьского переворота, ни всех его последствий. Большевизм — русская  мечта. Эту ис­ступленную жажду правды и именно большевистской правды я найду вам и в «Голубиной книге», и в «По­вести о горе-злосчастии», и даже в илларионовом «3аконе и благодати»; не говоря уже о самосожжениях старообрядцев. Ни в ком нет такого раскаленного «большевизма», как в протопопе Аввакуме Петрове. Это неправда, что только социал-демократы попутали великий народ.

Большевизм — это русское испытание, это право-русский мировой урок, трагическое испытание судьбы, когда на поиски правды брошено все. В большевит­ской газете «Вперед» сотрудничали и Бунин, и Куприн, и Горький. Итог известен. Тот, кто приписыва­ет злодеяния этих лет Ленину, Троцкому или Сталину тот унижает великий народ и все его жертвы, а гла­вное показывает, что он, как и создатели Гулага, ни­чего общего с русским народом, с русской судьбой не имеет. Правороссы были движущей силой (как го­ворят марксисты) революции. Они же и положили ко­нец этой эпохе.

Сейчас новый этап величайшей ответственности перед новыми поколениями. Вовлечены и обмануты бы­ли все. Хватит полоскать кровавое белье. Ни Ульяно­вым, ни Бухариным, ни Сталиным, ни Хрущевым не место в новой России. Надо снова растить детей, надо, чтобы на просторах России, Белоруссии и Украины снова запели песни и зацвели многодетные семьи.

 

Нет на земле большего счастья и не было никогда, чем дети. Чем больше их, тем больше счастья. Как говорит писание, «жена спасется чадорождением”. Женщин обманули ложными ценностями. Самых прек­расных на свете русских женщин увлекли на бесплодие, перерождение и мужиковатость. Нигде на белом свете никто не ждет женщину, кроме ее детей.

И пусть мужчина снова станет тем, чем был во все века испытаний, — главой и носителем совести семьи. Уже есть обнадеживающие толчки. Когда-то любая семья была маленькой церковью. Отец небесный там, и на земле отец в семье, и между ними ось, на которой стоял мир. В красном углу каждой домашней церкви образа вместо алтарей.

Пора покаяний пришла. Пора нам вернуться тихо в дом. Выключить телевизор. Выбросить дефицит   и импорт. Умыться. Посидеть молча и подумать сооб­ща о великой ответственности, которая никогда еще не ложилась на плечи ни одного поколения, — восста­новить русскую многодетную семью. Другого пути нет.

Но дети не могут цвести и развиваться ни в се­мье, ни в государстве без ограждения отеческой си­лой. В семье эту роль выполняет глава — мужчина. А в государстве — люди, которых именовали «мужами».

Что нам осталось от русского тысячелетия? Пра­вославная церковь чуть теплится. Есть слово, летопи­си, песни и предания. Но и они, как дети, нуждаются в развитии и защите. На столпах храмов  рисовали воинов-князей и давали прихожанам наглядный урок державности. Кто же сегодня в нашем государстве выдерживает историческую тяжесть? Кто конструкция несущая? Кто опора державы? Прежде всего армия и флот, потом все, кто несет древнюю службу державную. Это мужчины в униформе — юристы, милиция, гражданский воздушный флот, речной и морской флоты. Это железнодорожники и пограничники, работники слу­жбы безопасности и дипломаты. Все они руководимы партией. Все они должны бы собраться вместе под руководством партии и прежде всего решить, как от­пустить домой переутомленных женщин-учительниц, за-мученных методиками и гудящим переполненным классом. Больше просвещению некому помочь.

Писатели заняты внутрицеховой распрей и не спе­шат повернуться лицом к детству и коренным народным задачам.

Вся надежда на офицеров. Чтобы быть верными жуковской традиции и вкладу полководца в обновлении общества, все, кто носит погоны, должны создать офи­церские собрания.

Никто не поможет армии и флоту, кроме них са­мих. Только офицерам придется коренным образом за­няться самообразованием и самосовершенствованием. Офицерские собрания были введены в войсках как спасительная мера против «перекаливания».

Беспрекословность — душа армии, ее сила и надежда.

Но она вредна в офицерском быту, где на смену повиновению приходит корпоративное братство.

Во флоте эту роль в известной мере выполняет кают-компания. Моряки мудро первую роль в кают -компании передали не командиру корабля, а   его старшему помощнику. Ибо если капитан командует бе­зусловно на мостике и будет «давить» еще за столом то команда «перекалится» и заскучает.

Это не значит, что в офицерском собрании после строевой дисциплины наступает пора панибратства. Как раз напротив. Раскованное братское собрание — вели­кий экзаменатор офицеров на чувство такта, династии, нормы и чести.

Собрания можно начать с батальонного звена.

 

 

Все собрания рода войск объединяются в одно общество. Например «Общество офицеров инженерных войск». Или «Общество офицеров воздушно-десантных войск». Они, кстати, могли бы стать зачинщика ми. Как говорили в старину,

«гвардию все недолюбливают, но все стараются ей подражать».

Должно быть “Общество офицеров медицинской службы». Вместе с десантниками и моряками могли бы начать объединяться и офицеры пограничных войск. Они могли бы создать, например, «Союз офи­церских обществ державы».

Каждое офицерское общество должно выдвигать своих кандидатов в народные депутаты, ибо каждое общество есть подлинно творческий союз, так как нет более творческой работы на свете, чем воспита­ние, и нет офицера не воспитателя.

Такие же общества должны бы иметь офицеры гражданской авиации, промыслового флота, речного и железнодорожного транспорта и юстиции. Это сра­зу же оздоровило бы климат страны.

Были ли все эти годы наша печать, наше теле­видение, радио и кино с армией и народом на этом столбовом пути? Пусть ответит читатель. Когда-то к Сократу пришла знаменитая гетера Афин и сказа-па философу:

— Послушай, Сократ, вся Эллада знает, что нет в Афинах мужа мудрее, чем ты, но разве ты не согласен с тем, что я могу увести от тебя любого твое­го ученика?

На что Сократ ей невозмутимо заметил:

— Что ж здесь удивительного? Ведь  я тащу их наверх, а ты — вниз!

 

Вот вопрос, который должен ставить перед собой каждый из нас отдельно и совокупно и каждый день — собираемся ли мы в аудиторию, кооператив, артель, на завод, в редакцию или на заседание горкома. Моло­дежь требует ответственности, риска, напряжения, по­тому что хочет расти. И пусть молодежь не забывает, что, как сказал Герман Хессе, возраст существует только для бездарей.

Мы обманули детей и повели их той дорогой, ка­кой повел злодей из сказки. Мы разрушили и художе­ственное, и сыновнее сознание целых поколений, придумав, будто на свете существует «молодежная проб­лема» и «молодежная музыка».

Несчастен ребенок, если его проблемы не пробле­мы его отца.

Не менее несчастен отец, если его заботы не за­боты его сына.

Разрыв тем не менее произошел. Отцы не переда­ли детям тысячелетних огней. Нет проблемы отцов и детей, есть только проблема отцов. Дети никогда не виноваты, ибо предают не они. Теперь мы воспитали своего родного, отечественного обалдуя, которому те­перь уже под сорок, который убежден, что в приро­де может существовать «молодежная музыка». Обал­дуй думает, что культура нечто вроде обуви и штанов, которые имеют возрастной размер. Он, бедняга, убе­жден, что предел политического счастья — это много­партийная система, что все, что на Западе,   лучше, чем у него дома. Откуда ему знать, что после того, что пережили его отцы и деды, любой конгрессмен по сравнению с ними недалекий говорун.

Кто ему объяснил, что преклонение перед «архи­современностью» — признак умственной деградации.

Да кто ему это расскажет, если куда повыше его сидящие не понимают, что никогда не будет колбасы в магазинах, пока общество учат экономисты,   пока на первое место не будет поставлена совесть вместо брюха.

На свете нет ничего более убыточного, чем пог­лощенность рентабельностью?

И нет на земле для страны большего позора, чем отдавать политую кровью землю в аренду землевладельцам сопредельных стран.

А зоны свободной торговли — это зоны изуверского понимания народного счастья.

Сегодня на вопрос, смогла ли наша армия сбе­речь драгоценные традиции русского воинства, ответ однозначен: традиции, несмотря на опустошительные годы репрессий и расстрелов, несмотря на застой и даже вопреки ему, сохранены и закалены, тому пору­кой, говоря словами Пушкина, — «боевое по­виновение», проявленное в афганских   горах и при смертоносных реакторах Чернобыля. Потому при разборе и публикации гулаговских дел народная армия и флот, надеемся, не останутся в стороне, проявят та­кую же высокую гражданскую доблесть и чистоту.

Помним ли мы о том, что наемная армия — вер­ный признак распада общества, даже если у этого об­щества компьютерами будут снабжены санузлы?

Офицерские собрания могут создать только сами офицеры. Если они будут ждать указки сверху, то это уже не будет подлинно офицерское собрание, а очере­дное полуказеное мероприятие. Без офицерской духо­вно-нравственной самодеятельности армия не живет.

Почему театр у нас омертвел и вряд ли кому-то удастся в обозримом будущем его гальванизировать? Да потому, что театр цвел, пока его подпитывали чи­стыми ключами тысячи самодеятельных кружков на просторах страны. Без любительства он замкнулся, профессионализировался и иссох. Узкая специализация есть неотвратимый эволюционный тупик. То же произошло с нашим спортом. Без миллионов мальчишек, самозабвенно гоняющих мяч или шайбу по дворам и пустырям, спорт не живет. До революции  каждый русский пел три с половиной часа в сутки. В таком поющем обществе не могли не родиться  великие поэты—певцы. Теперь человек те же часы не отхо — дит от телевизора. Где тут запеть.

Потому оживить армию и флот могут только са­ми офицеры, и собравшись без подсказки.

На Западе бытует старинная народная поговорка:

Поселись там, где поют. Кто поет, тот плохо не думает.

Хорошо пел, а значит, думал веками наш народ. Даже в годы репрессий он все же пел больше, чем в годы застоя, — так еще сильна была перед войной мощь тысячелетней духовной инерции.

На Руси армия в своих высоких деяниях была но­сителем народной нравственности.

Пора собрать первую в своем роде конференцию, где встретятся композиторы, военные музыканты  и политработники армии и писатели, чтобы выработать меры по сохранению тысячелетней традиции военной песни и духовой музыки. Это актуально, во-первых, потому, что древнее народное искусство испытывает тяжелые времена под натиском электрических децибел, и, во-вторых, сокращение армии — задача не ме­ханическая, а творческая. История напоминает нам, что хорошая армия не громоздкая армия и не поле боя малые войска чаще разбивали превосходящие по численности силы.

Победа приходит к тому, кто кроме совершенно­го оружия бросает на чашу весов умную организацию, т.е. военную культуру и дух, который внешне проявляет себя в песне и музыке.

Сокращая армию, мы должны одновременно уси­лить культуру в войсках.

Если армия и впредь будет экономить на культу­ре, она вряд ли справится с негативными явлениями в ней. Наша история дает впечатляющие примеры ро­ли музыки в жизни армии и народа.

Ничто не придает нашей армии столько одухотворяющей силы, как песня и труба. Под звуки бое­вых труб и звон колоколов осенью 1380 года тре­мя колоннами из трех ворот Кремля вышла   рать «за всю землю русскую на острые копья». На мес­те молебна — клятвы воинов — будет воздвигнут храм всех святых на Кулишках в память не вернувшихся с Куликова поля.

Через два года со стен Кремля ударят по орде Тохтамыша первые пушки и возвестят о рождении русской артиллерии.

Еще прибавьте сто лет, точнее, в 1479 году на открытии главного храма страны — Успенского собо­ра, посвященного единству всех русских земель, грянул хор государственных певчих дьяков.

Тогда же из Кремля навсегда выбросили торг, и грозная твердыня, очистившись, была осветлена   и озвучена и еще более стала походить на витязя в зо­лотом шлеме.

Даже при тяжких утратах народная армия сберег­ла традицию и душу. Хор государственных певчих дья­ков поет и сейчас в Ленинграде. Он ни на один день не прервал пения и уже пятьсот лет озвучивает пе­реломные вехи русской истории. Теперь это Ленинг­радская государственная академическая капелла, быв­шая императорская. Глава американских советологов Р. Пайпс говорил, что у русских не держатся тради­ции. Напомним ему. Когда родились США, лучший в мире хор (а таковым он будет признан многократно) уже пел триста лет. Хор этот сопровождал русские войска во всех больших походах. Он родоначальник кантов — русских бытовых многоголосых песен, ко­торые станут русскими военными строевыми песня­ми.

Иван Грозный страстно увлекался пением. Сам сочинял музыку для хора, а фальшивящих певцов ко­лотил высочайшей тростью. Петр самозабвенно пел в этом хоре басом, а .на парадах никому не усту­пал в юности места барабанщика. Этот же   хор будет петь на торжествах в честь взятия Суворовым Измаила. Суворов скажет свое знаменитое:

«Музыка удваивает, утраивает армию, с крестом священника, с распущен­ными знаменами и громогласной музыкой взял  я Измаил».

Чем сильнее и глубже историческая память, тем крепче связь армии с народом.

Духовная музыка, даже если захотеть, не может быть упаднической.

К чести армии и флота надо сказать, что в на­ше время, когда в основном в моде музыка   для спинного мозга, только армия верна древней народ­ной традиции духового оркестра и хора. Для военных оркестров писали Козловский, Бортнянский   и Глинка, офицер—преображенец Мусоргский, майор Ля­дов, генерал Кюи, генералы Титовы, поручик сапер Мясковский, а капитан-лейтенант Римский-Корсаков десять лет руководил всеми духовыми оркестрами русского военно-морского флота. Нет, не прерыва­лась традиция отечественная, когда армия выступа­ет как сила культурная!

19 марта 1814 года духовой оркестр Рязанс­кого мушкетерского полка на господствующем над Парижем холме Монмартра взобрался на чердак ветряной мельницы, и грянул оттуда русский марш. Быть может, и прав был Наполеон, когда сказал, что русские побеждают благодаря своей превосхо­дно и музыке. На Париж были уже нацелены 84 русские пушки с высот Монмартра. Но на оркестр Рязанского полка откликнулись вдруг оркестры всех других русских полков, и Монмартр, начинен­ный смертью, запел. Французы посчитали за бла­го выслать парламентеров, и русские полки тор­жественно вошли в Париж. В честь этого собы­тия сто следующих лет, до марта 1914 года русские военные оркестры по всей стране отмечали эту дату на всенародных праздниках. Сводным же оркестром дирижировали великие русские композиторы. Последним был Рахманинов.

В 1867 году на всемирной выставке в Пари­же оркестр русских кавалергардов попал в число лучших. Через тридцать лет такого же триумфа в столице Франции добился оркестр Преображен -ского полка. А в 1972 году агентство   Франс Пресс сообщило:

«Военный оркестр Министерства обороны за­воевал Париж, имея в качестве единственного оружия музыкальные инструменты».

Вел это воинское соединение генерал Назаров, который прославился на Курской дуге в качестве командира воздушно—десантного полка. Выпускник консерватории, он добился разрешения оставить ру­ководство оркестром Северо-Западного фронта и уйти в действующую армию после ускоренного кур­са Академии имени Фрунзе.

В ноябре 1941 года на параде в Москве на заснеженной Красной площади этим же оркестром руководил полковник Агапкин, создатель бессмер­тного марша «Прощание славянки». Не могут ар­мия и флот жить без песни и музыки. Учреждения, заводы, фабрики, колхозы — словом, все структуры общества могут трудиться без музыки, а вооружен­ные силы не могут, ибо духовен базовый  принцип их жизни.

Маршал Жуков основал в 1944 году институт военных дирижеров. Не было смысла делать из не­го потом факультет при консерватории —   симбиоз довольно-таки нелепый. Несомненно, институт дол­жен быть восстановлен в наше время оздоровления.

Сегодня тысячетрубным оркестром на параде дирижирует генерал-майор Н. Михайлов, а руково­димый им показательный оркестр Министерства обо­роны признан лучшим в мире. Особенно впечатляет, когда гремят четыреста труб сводного   оркестра дружественных армий. Тогда музыка Вагнера сме­няется «Богатырской симфонией» Бородина, а пос­ле «Половецких плясок» звучат «Богатырские во­рота» Мусоргского.

Стасов под впечатлением победы оркестра рус­ских кавалергардов в Париже писал:

«Военные оркестры — проводники не только од­ной военной, но и всяческой музыки в массу на­родную, на улице, в публичном саду, в процессии, в каждом народном или национальном торжестве, кого же народ всегда слышит, как не один военный ор­кестр, через кого он и знает что-нибудь из музы­ки, как не через него… их везде много, им стоит только получить приказ, и они отправятся   куда угодно».

Добавим от себя, что они играют бесплатно, бескорыстно и от всей души, подтверждая свое кро­вное родство с народом.

И эта традиция не прервалась. В середине тридцатых мы можем прочесть в статье «Духовики» :

«Первые кадры советских духовых музыкантов формируются теперь в условиях Красной Армии, этой не только военной, но и большой культурной силы нашей страны».

Сегодня, когда чужеродное расслабленнее брен­чание вокально-инструментальных ансамблей   уже порядком всем надоело, духовые оркестры вновь на­чнут набирать силу, ибо музыка, рожденная револю­цией, тяготеющая к площадям и паркам, народная и здоровая, должна стать музыкальным сопровождением перестройки. В отличие от рок-ансамблей духовиков даже при сильном воображении не представишь в те­мном подвале. Обратите внимание, когда военный ду­ховой оркестр играет в парке, от него, как от крика петуха, разлетается в стороны все двусмысленное, фирмовое, расслабленное и чужеродное.

Час серебряных труб, воспетых еще в «Слове о полку Игореве», пробьет, и армия внесет еще одну лепту в возрождение народной традиции».

Вся сила армии — в верности родным основам. Как мы видим, память — это сила, и сила необори­мая. Композитор М. Ипполитов-Иванов в тридцатые годы писал:

«Красная Армия в нашем социалистическом строе является одним из сильнейших двигателей музыкаль­ной культуры среди народных масс… Она может быть названа первым музыкально-подготовительным учре­ждением для народных масс».

Для того и дана нам «правдивая память добрав чтобы признать за нашей родной армией всенародную школу культуры, собранности, памяти и доблести. Каждый юноша стремится в военное училище, имея в глубинах сердца именно этот образ. Поможем же ему утвердиться в этом идеале, чтобы быть верным памяти интернационального братства по оружию всех народов нашего Отечества. Мы сможем выполнить свой интернациональный долг до конца, только сохра­нив верность родным традициям. Офицер должен быть хранителем памяти, если хочет, как говорил Суворов, быть «отцом победы», потому что память, говоря сло­вами Мономахова поучения детям, есть «мужское дело».

Когда-то в конце войны нынешний генерал-майор Н. Михайлов, мальчонкой, не дождавшись с   фронта отца, пошел в военно-музыкальное училище. Сейчас, когда в стране миллион сирот, не следует ли   при будущем институте военных дирижеров создать воен­но-музыкальное суворовское училище, набрав в дет­домах одаренных ребят? С таким подходом к сокращению армии мы будем и крепче в военном отношении, и здоровее морально. Дети в армии — это как улыбка войска. Мальчишки облагораживают суровый воинский быт и не дают взрослым коснеть.

Дважды боевые оркестры наших войск возвестили о воцарении мира в Европе — весной 1814-го и весной 1945 года.

Не пришла ли пора, объединив две эти весны, восстановить фестивали военно-духовой музыки,   чтобы наши юноши помнили, говоря словами из «Марша Пре­ображенского полка», музыку которого когда-то отби­вали куранты Спасской башни:

«Славны были наши деды!»

К этому зовет нас «правдивая память добра», а истинно доброе народ и его армия запечатлевают  в музыке и песни. Если еще звучит духовой оркестр и слышна хоровая песня на просторах страны, то обяза­ны мы этим сегодня в основном нашей армии и флоту.

Сходные идеи, видимо, пришли в голову и нацио­нальным наставникам, и простым людям Запада. Иначе чем объяснить, что сегодня на Западе и в Амери­ке военная тема становится самой модной и захвати­ла уже университетские городки Соединенных Штатов.

 

 

Если пять лет назад никто не хотел видеть офицеров в университетских стенах, то теперь все колледжи на­перебой требуют лекции по военной истории. Офицер стал вновь одной из самых чтимых национальных фи­гур, ибо в век кооперативов, трестов и коррупции то­лько армия верна древнему идеализму. Наша печать так торопливо стала пачкать армию, как будто боя­лась, как бы эта мода «на военных», не дай бог, не пришла бы к нам.

Поэт князь Петр Вяземский, участник Бородин­ского боя, ближайший друг А. С. Пушкина, говорил, что политический облик позднего Пушкина можно оп­ределить наиболее полно как «свободный консерватор» «Свободный» — несет в себе пытливую и  строгую готовность к свежим веяниям и переменам; «консерватор» — благородную верность родным устоям  и Отечеству.

«Консерватор» — значит хранитель. Сегодня, ду­маю, пробил его час, когда нужно хранить устои, ре­ки, леса, почву, озонный слой, семью и мир. «Свобо­дный консерватор» — всегда «ревнитель» отечествен­ной славы, но, главное, «свободный консерватор» всегда, как сказал офицер Лермонтов, «невольник чести» это пушкинский завет.

х

Все утверждения этой статьи повисли бы в воз­духе или были бы благими мечтаниями, оторванными от пота, крови, усталости, утрат армейской жизни, от суровой были афганских гор, если бы наш офицерский корпус за Гиндукушем утратил бы пушкинский завет. Но то, что произошло там в октябре 1988 года, напоминает чудо, которое способно обновить всю страну.

 

Тысячи солдат отказались демобилизоваться до пол­ного вывода наших войск. Отказались, чтобы уберечь от смерти и ран новобранцев.

Этот отеческий поступок двадцатилетних юношей невыразимо прекрасен. Во времена Александра Невс­кого семьсот всадников (около нынешнего батальона солдат) считались большой княжеской дружиной.   А тут много тысяч обстрелянных юношей.   Становится стыдно за все плохие слова об армии, за те статьи и передачи, где не смогли увидеть света, который всегда хранил в себе офицерский корпус. К перевалу Саланг «афганскую» рать повели уже   эти «неволь -ники чести». Присутствие «октябрьских добровольцев” подняло нравственную шкалу всей армии,   которой может гордиться страна. Теперь уже общество дол­жно стремиться стать вровень с армией, ибо такую победоносную армию не видело даже наше государст­во за тысячу лет кровавого противостояния. Это не солдаты Альпийского похода Суворова, которые слу­жили по 25 лет и были отборными профессионалами с единой верой. Это и не солдаты Жукова после повер­женного Берлина. Тогда воевала вся страна, а на миру, говорят и смерть красна. Такой тяжелой доли не выпадало нашему войску. И вдруг перед  лицом почти равнодушного тыла, который заходится в нар­котическом сладострастии от разоблачений, тыла, занятого импортом и дефицитом, «русские мальчики» вновь вернули нам «свет русского товарищества», о котором пророчествовал Тарас Бульба вопреки «мы­шиной натуре» (его же слова) модных поэтов, балов­ней застоя, которые впервые в нашей истории были не с действующей   армией, а сры­вали хлопки за океаном.

Эти тысячи добровольцев, заслонивших «други своя», поставили всех «афганцев» в рамки старинной отечественной традиции, ибо в нашей истории после «кавказцев» Ермолова будут «болгары» Скобепева, потом «туркестанцы», а теперь в этот ряд воинов, сра­жавшихся всегда на рубежах нашего Отечества, вош­ли «афганцы».

Только политические пошляки могут сравнивать Афганистан с Вьетнамом. Даже наши злейшие враги в конце концов признавали прогрессивными действия России на своих южных рубежах, тысячу лет бывших источниками нашествий для нее. Вовсе не случайно именно по этим рубежам выросли казачьи линии, а сейчас расположены основные военные округа. Эти тысячи солдат, отказавшиеся демобилизоваться, и есть носители культуры, выше которой не знает по­ка земля. Так армия и культура слились на наших глазах, дав всем нам надежду на преображение.

Ни одна страна не дала бы забыть имен добро­вольцев октября 1988 годы. Они были бы сведены в отдельное почетное соединение резервистов и зас­лужили бы чести пройти по Красной площади,   как того требует отечественная традиция. Этой же наг­рады заслуживают все офицеры- «афганцы», судьбой и присягой не помышлявшие о демобилизации, те, кто под пулями берег наших мальчиков, кто хранил тра­диции и сделал возможным поступок «октябрьских добровольцев».

По старым неписанным нормам воюющая страна, дает всему миру как бы отчет и проходит экзамен, как она жила до первых выстрелов. Не скрывая ни одного недостатка, промаха и потери, мы можем вы­сказать, что давно знают недруги: такой армии нет ни у кого. Во всех штабах мира знают, хоть и не трубят об этом, что сила армии при прочих равных условиях зависит от того, сколько идеализма в офи­церском корпусе. Эта категория для многих наших печатных органов, увы, уже непостижима, и потому они заслуживают жалости. Присутствие наемников в армии, составленной из «профи», — вернейший признак необратимого распада и нечто противоположное идеализму и подвижничеству и, стало быть, подлинной культуре.

Когда Гоголь пророчествовал о явлении на Руси мужчин пушкинского светоносного типа, он имел   в виду верных родине «свободных консерваторов», ибо за ними будущее, а не за леваками в импорте, кото­рые перемигиваются с нездоровой частью  Запада, мечтающей о «разгосударствлении» наших тысячелет­них устоев. Сегодня, несмотря на социальную неза­щищенность, на тяготы жизни, переезды, к пушкинс­кому идеализму из всех категорий граждан   ближе всех те, кто носит форму, те, кому «за державу оби­дно», — это прежде всего наш офицерский корпус, га­рант мирной созидательной перестройки, которую ве­дет партия.

На протяжении всех этих записок Пушкин был на­шим спутником, учителем и мерой, тот Пушкин, который начал с разрушительной западной вольтерьянской заразы, а кончил глубоким принятием всех родных ос­нов православной культуры и погиб, защищая    эти устои. Потому сегодня он наш эталон. Автор в этой связи относит и себя к разряду «свободных консерва­торов» и гордится причастностью к этой пушкинской политической традиции. Пушкинский дух должен быть вновь, как при жизни поэта, прийти в офицерские об­щества и в офицерские семьи. Какой род войск пер­вым создаст общество офицеров, тот первым возложит венок к памятнику Пушкину в Москве.

Будущее за «свободными консерваторами».

И пусть каждый род войск в память о националь­ном гении создаст свой войсковой лицей, помимо су­воровских училищ, которые должны иметь при себе все высшие военные училища. Ибо горе народу, кото­рый забывает, что в России не было и нет звания выше офицерского.

Народная душа таинственно и неожиданно проявляет себя, вобрав опыт тысячелетий, и чаще всего на переломе времен, как на древнем распутье дорог, го­лос этот звучит в раздумьях молодых ратников. При­шло письмо как-то из Афганистана исполнительнице «Слова о полку Игореве» на древнерусском    языке Юлии Малышевой от солдата О. Г. Щербинина. Когда войско углубилось в другие пределы, он вспомнил не­вольно другой поход: » Когда за спиной Буг и удаля­лся разрезающий вечернюю темноту штык на холме мемориала Брестской крепости, в памяти отдается грустью древнерусское:

«О, Русская земле, уже за шеломенем еси». А здесь, за Гиндукушем, в поле дальнем, но не­знаемом, эта тема еще ближе:

«Ночь грозою стонала, темная, птицы, звери всполошилися. А поверх дерев — неистовый кличет  Див, велит прислушаться замлям дальним и незнаемым” —

А ведь это про нас! Здесь большие белокрылые орлы, которые порой мешают летать вертолетам, а вороны — громадные, черные, им, может быть, по три­ста лет, в России таких не увидишь. А душманы «не-проезженными тропами» пытаются отбросить вспять. «И течет печаль глубокая по Руси рекой обильной” Я пытался прочитать «Слово» в подлиннике, но это оказалось мне не под силу. А «Слово о полку Игореве» должно быть таким, как оно есть. Оно должно звучать на старорусском языке, без знания которого ни один человек не может считать себя  вполне образованным.

А более всего это относится к офицерскому корпусу, из среды которого родилось когда-то «Слово о полку Игореве». Первый курс любого военного учили­ща должен начинаться с этой великой воинской песни и звучать на старорусском языке, которому надлежит быть в учебной программе. Дореволюционные военные училища так и не доросли до истинного понимания ро­дных традиций. Эта задача нашего времени, без реше­ния которой вся перестройка в армии будет очередной казенной кампанией.

Япония свое промышленное тотальное наступление начала не с технологии, а с японского языка и «японизма». Если, к примеру, военные кружки наших воз­душно-десантных войск начнут офицерские собрания с чтения «Слова» на старорусском языке, а затем од -новременно с этим изучение «Истории государства Ро­ссийского», да с непременным внедрением в   строй старинных солдатских песен и изучением    традиций русской офицерской этики, то можно быть уверенным, что неуставная нечисть исчезнет как дым. И мы бу­дем иметь здоровую народную армию.

«Слово о полку Игореве» обладает мощным и об­новляющим духовным потенциалом, ибо эта песня -свя­тыня сразу трех братских народов: русского, белорус­ского и украинского. Эта песня — завет первых правороссов времен киевского единства. Пробил час но­вого единения, час «русского товарищества», о кото­ром пророчествовал неукротимый и благородный полковник Тарас Бульба.

 

Раш К. Б.