У ЦЕРКОВНОЙ ОГРАДЫ
Из воспоминаний. Часть 2
27.05.2021 154
Своевременные мысли
К тысячелетию крещения Руси возведение юбилейного храма не поспело. Храм Живоначальной Троицы у Борисовских прудов был сооружен только шестнадцать лет спустя после столь знаменательной даты. И надо полагать, эти годы были переполнены какой-то сокрытой от нас, мирян, борьбой. Но зато именно в год тысячелетия крещения Руси произошло другое событие, имеющее прямое отношение к нашим трудным размышлениям у церковной ограды. В 1988 году канонизирован для общецерковного прославления Максим Грек. Человека более-менее знакомого с богослужебными писаниями, а также с историей философской и общественной мысли в России не мог не удивить этот факт.
Не наше дело сомневаться в вескости оснований для канонизации и в соблюдении всех необходимых при этом установлений. Это дело церковное: «Преподобный Максим Грек канонизирован для общецерковного прославления в 1988 году на основании святости жизни и чудотворений от него и его святых мощей, а также на основании того, что он широко почитается православным народом как учитель иноческого жития, святой чудотворец» («Преподобный Максим Грек», Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2005).
Но мы, миряне, придерживающиеся и послушания, и справедливости не можем не размышлять о значении этого факта, зная характер деятельности Максима Грека и его трагическую судьбу. Во всяком случае, не может не удивить то, что для канонизации преподобного Максима Грека для общецерковного прославления, со времени его кончины, понадобилось четыреста тридцать два года (скончался Максим Грек в 1556 году). Для сравнения – чудотворец всея Руси Александр Свирский канонизирован всего лишь четырнадцать лет спустя после кончины.
Как известно, в 1515 году великий князь Василий III послал послов своих на Афон с просьбой прислать ему искусного переводчика, знающего греческий язык. Такой «учёный грек» был необходим для исправления бывших в употреблении богослужебных святоотеческих книг, а также книг Священного Писания. Князь через послов просил прислать учёного инока Савву. Но почему-то на Русь был отправлен Максим Грек, что само по себе загадочно и таинственно. До пострижения в 1505 году в Афонском монастыре, – Михаил Триволис, из древнего и знатного византийского рода. После падения Константинополя византийская знать рассеялась по западным странам. Так что и Михаилу Триволису пришлось получать образование вне своего отечества. Он много путешествовал по странам Европы. Жил и учился в Париже, Венеции, Болонье, во Флоренции, Милане. Эпоха гуманизма, безусловно, наложила на его воззрения свой отпечаток. Как пишет Б.Н. Кутузов, «Максим Грек (Михаил Триволис) около тринадцати лет учился в католических высших учебных заведениях Флоренции, Болоньи, Падуи, Милана. Был также в двухлетнем монашеском постриге в католическом Доминиканском монастыре Сан-Марко».
Эти метания Максима Грека, переход из веры в веру, обычно выставляются как «непрерывные искания» в положительном смысле слова. Но с точки зрения религиозной они безусловно свидетельствуют о недостаточной его крепости в вере. «Искания» естественны и оправданы в области познания, науки, но не в вере, которая не выбирается, а дается человеку по праву рождения.
В марте 1518 года Максим Грек прибывает в Москву и приступает к правке книг. Нисколько не сомневаюсь в том, что такая правка книг была необходима. Поражает другое, то, что это дело чрезвычайной важности для духовного здоровья народа, поручается человеку, не знающему русского и церковно-славянского языка, то есть абсолютно для него неподходящего. Не может не поражать и то, что это довольно странное обстоятельство бесстрастно описывается историками в последующем вплоть до нашего времени, как должное. Даже в житии Максима Грека этот довольно странный «перевод» описывается без всякой его объективной оценки. Просто, как имевший место быть, а не как неизбежное условие ошибок: «Первой книгой, предложенной иноку Максиму для перевода, была Толковая Псалтирь. Поскольку Грек был ещё не твёрд в знании церковнославянского языка, ему в помощники назначили Димитрия Герасимова и Власия, которые служили при дворе переводчиками с латинского и немецкого языков. Максим переводил с греческого на латынь, и только потом помощники перелагали его на церковнославянский».
Такую переводческую деятельность исследователи вполне справедливо назвали «забавным зрелищем». Тот же факт, что для перевода богослужебных книг предлагался человек, не знающий русского языка, то есть человек, который «не вполне соответствовал предназначенной ему на Руси роли переводчика» свидетельствовал не столько о духовном, сколько о политическом характере его миссии. (И.Я. Фроянов, «Драма русской истории. На путях к Опричнине». Издательский Дом «Парад», М., 2007). – «Не исключено здесь и другое: участие (вольное или невольное) в тайной акции против православной церкви, спланированной её врагами». (И.Я. Фроянов). Подтверждается это и слишком уж медленным его движением на Русь, почти с двухлетней остановкой в Крыму. Обычно это объясняется тем, что он изучал там русский язык. Однако то, что сразу же по прибытию на Русь он включается в напряжённую идеологическую борьбу, говорит о том, что в Крыму он изучал не только русский язык, но политическую расстановку сил внутри Русского государства. Весь же характер его деятельности на Руси свидетельствовал о том, что выбор его для этой миссии был далеко не случайным: «Таким образом, Максим Грек приехал в Москву отнюдь не новичком, которому неизвестно было положение дел на Руси, а осведомлённым человеком, прошедшим специальную предварительную подготовку. Логично предположить, что всё это он получил в Крыму, чем и объясняется его длительное там пребывание» (И.Я. Фроянов).
Естественно, что при столь странном «переводе» книг ошибки просто не могли быть не допущены. На них не могли не обратить внимание образованные люди, которые и отнеслись к его переводам с недоверием. Но когда Максиму Греку были предъявлены претензии в связи с не просто грамматическими описками, а вставками, искажающими догматы, дающими основания рассматривать их как ересь, «ученый грек» перекладывает всю ответственность за это на недостаточно грамотных переписчиков: «После обнаружения в русских книгах многих неисправностей, даже ошибок, искажающих догматы, он замечает: «Необходимые описки произошли: одни – от недоумения древних приснопамятных переводчиков, другие – от переписчиков книг, достаточно не наученных и неискусных в разуме и хитрости грамматической».
В этом самооправдании Максима Грека, приведённом в его житии, не может не поразить выражение – «необходимые описки». Что значит необходимые? Кому необходимые? Может быть, всё-таки неизбежные? Но из этих слов иного смысла, кроме, в них таящегося, извлечь невозможно: почему-то и кому-то описки оказались необходимыми… Может быть, и это отнесём на счёт плохого знания русского языка переводчиком?
Но речь-то ведь шла вовсе не об описках, а о догматических искажениях, не противиться чему всякий истинно православный человек не мог. Незнание же русского, церковнославянского языка в деле такой огромной важности не могло приниматься в расчёт как извинительное и оправдательное. Подсуден ведь не только злой умысел, которого в переводах Максима Грека могло и не быть. Хотя в этом есть большие сомнения. Вся деятельность Максима Грека на Руси носит явно выраженный политический, а не духовный характер.
Как писал историк А. Нечволодов: «Главное обвинение против него заключалось в допущении разных еретических вставок при переводе книг; действительно, вследствие недостаточного знания русского языка, в переводе Максима Грека вкрались важные неправильности». («Сказания о русской земле», Уральское отделение Всесоюзного культурного центра «Русская энциклопедия», 1992).
Но кроме переводов книг Максим Грек занялся, как сказали бы сегодня, активной общественной деятельностью. В житии Максима Грека эта сторона его деятельности представлена так, что «ученый грек» был притягательной личностью для образованных русских вельмож. И в келии учёного инока собирались самые образованные, прогрессивно настроенные вельможи для обсуждения передовых идей и воззрений, а также положения дел в своём Отечестве: «Келия учёного инока становится притягательным местом для образованных русских вельмож. Для беседы с ученым греком приходят влиятельные при дворе люди: инок Вассиан (князь Патрикеев)…».
Историку эта сторона деятельности Максима Грека представлялась иначе: «К Максиму Греку начали собираться опальные бояре, недовольные Государем; был с ними близок и турецкий посол Грек Скиндер, как впоследствии открылось – тайный враг Москвы» (А. Нечволодов). Трудно поверить в то, что в кругу опальных бояр, по сути заговорщиков, «ученый грек» вёл исключительно духовные и интеллектуальные беседы.
Трагическую же роль в судьбе Максима Грека сыграла его дружба с известным князем – иноком Вассианом Косым (Василием Ивановичем Патрикеевым).
Примечательно то, зачем Вассиану понадобился Максим Грек: «Вассиан Косой быстро сошёлся с Максимом Греком и стал пользоваться его знанием греческого языка, чтобы переделать древний перевод Кормчей Книги, где были изложены все церковные порядки» (А. Нечволодов). Забегая вперёд, скажем, что и сам Вассиан Косой (Патрикеев) был впоследствии осужден и заточен в Иосифо-Волоцкий монастырь вовсе не за крамольные разговоры в келье «учёного грека», а именно за самовольное исправление Кормчей Книги, содержащей основные церковные правила, которые он называл «кривилами». Согласимся, что это существенно уточняет смысл происходившей тогда духовно-мировоззренческой борьбы. По аналогии с днём сегодняшним это, примерно, то же самое, если бы некий влиятельный политик стал переписывать по своему усмотрению, издавать и распространять Конституцию государства. Как должна при этом поступать власть – уважать его «свободу выбора», «свободу мысли», или защитить не только саму себя, но и общество от смуты? Вопрос, разумеется, риторический.
Как отмечает И.Я. Фроянов, «обсуждение религиозных вопросов в келье Максима Грека носило отнюдь не отвлечённый характер, затрагивая реальные проблемы церковно-монастырской жизни и государственного строительства на Руси». Кружок Максима Грека можно рассматривать «как своеобразную школу подготовки и формирования кадров еретической партии конца ХV – середины ХVI века». Максим Грек стал, по сути, идеологом придворной еретической партии, возглавляемой Вассианом Патрикеевым (Косым), ведущей борьбу против православия, Церкви и русской государственности. Называть это «передовыми идеями» прогрессивно настроенных вельмож, значит проявлять неслыханное лукавство, придавая фактам прямо противоположный смысл. Но, как видим, такое искажение продолжается до сих пор. И было бы не то что извинительно, но хоть как-то понятно, если бы это писалось в идеологизированной околоисторической публицистике. Но ведь это утверждается в житии Максима Грека, изданном Свято-Троицкой Сергиевой Лаврой… Как же нам не задаться теперь вопросом о том, – почему нынешние церковные издатели уподобляются идеологизированным светским публицистам, зачастую не понимающим существа веры или же преднамеренно, «по убеждению», искажающим её суть?..
И здесь мы должны остановиться на одной очень важной странице в истории русской духовной и общественной мысли, которая зародилась в те времена и по сути в неизменности продолжается вплоть до сегодняшнего дня.
Дело в том, что Вассиан Косой в целях политических без достаточных на то оснований выдавал себя за последователя и ученика преподобного Нила Сорского, уже после кончины преподобного причисляя себя к так называемым «нестяжателям». В связи с этим он и выступал с едкими нападками на преподобного Иосифа Волоцкого и его взгляды, запретив тому через великого князя отвечать на обвинения. Никаких оснований для возбуждения этой мысленной брани в то время в обществе не было. Кроме, разумеется, корыстных целей самого Вассиана. Однако пресловутая, несуществующая борьба между «иосифлянами» и «нестяжателями», до предела искажающая истинное положение вещей, была возбуждена Вассианом, пользовавшегося своей приближённостью к великокняжескому двору, как родственник Василия III. Но удивительно то, что в своём искажённом виде она сохраняется и поддерживается в курсах истории до сих пор.
Вадим Кожинов в своё время убедительно доказал, что князь-инок Вассиан Патрикеев превратил глубокое духовное учение о «нестяжании», которое проповедовал Нил Сорский, в чисто политическую программу в своей борьбе за власть: «В новейших работах неоспоримо установлено: никаких хоть сколько-нибудь достоверных сведений о «противоборстве» Иосифа Волоцкого и Нила Сорского не существует, их просто нет». («История Руси и русского Слова. Современный взгляд», М., ЧАРЛИ, 1997).
Достаточно сказать, что определённая часть «Просветителя» Иосифа Волоцкого написана Нилом Сорским, что он переписывал «Просветитель». Да и какой же стяжатель Иосиф Волоцкий, если в службе ему сказано: «Ризную худость имел еси преподобне Иосифе». То есть, имел одежду нищего и постом, «алчбою плоть свою увядил». Сами условия общежительного монастыря, основанного Иосифом Волоцким и предполагали полное нестяжание иноков. Этого же декларативно требовал от «иосифлян» Вассиан, вопреки реальному положению, между тем, сам себя от этих непременных условий иноческого жития освобождая, о чём остались достоверные свидетельства: «Вассиан стал громко называть правила о монастырском землевладении не правилами, а «кривилами», и ещё более резко нападать на них, проповедуя для монахов полное нестяжание и бедность, хотя сам, по местному преданию, сохранившемуся в Симоновском монастыре, жил в нём весьма привольно, как богатый боярин. «Он не любил ржаного хлеба» – говорит предание – щей, свекольника, каши и промозглого монастырского пива, но питался сладким кушаньем, иногда с великокняжеского стола, и пил, нестяжатель, романею, мушкатное и ренское вино» (А. Нечволодов).
По сути истинные нестяжатели были обозваны «иосифлянами», а действительные стяжатели назвали себя «нестяжателями». Явление в политической борьбе в общем-то обычное. Но в данном случае ситуация усложнялась ещё и тем, что, как установлено учеными, «нестяжательство» имело точки соприкосновения с идеологией еретиков.
Зачем Вассиану понадобилось возбуждать эту мыслительную распрю? Дело в том, что в то время в обществе велось активное обсуждение вопроса о церковном землевладении. И было популярным мнение лишить монастыри земель, то есть, по сути сделать их нищими. Но монастырское землевладение и нестяжание, как подвижничество – это разные понятия, смешивать и подменять которые друг другом не было никаких оснований, тем более, что общежительный монастырь, как уже сказано, предполагал нестяжательство. Богатство монастыря вовсе не значило, что его иноки ведут стяжательский образ жизни. Богатые монастыри, как в частности Иосифо-Волоцкий монастырь, в голодные годы спасали людей от неминуемой смерти. И потом монастыри, по традиции были и оборонительными форпостами.
Но, к сожалению, подмена понятий была произведена и в обществе началась мыслительная брань между «иосифлянами» и «нестяжателями».
В этом противоборстве Максим Грек принимает сторону «нестяжателей», точнее Вассиана Косого… А потому можно говорить о трагизме положения, в котором он оказался, может быть, и не по злому умыслу, но трудно говорить при этом о духовном подвижничестве: «Не подлежит сомнению огромный вклад Максима Грека в развитие русской духовной культуры и просвещения. Но в религиозно-политической жизни Руси времён Василия III и сына его Ивана IV, зараженной еретическими учениями, положительная роль Максима не столь очевидна, а порою двусмысленна и даже негативна». (И.Я. Фроянов).
Можно было предположить, что Максим Грек, недостаточно знающий русскую жизнь, подпал под влияние Вассиана Патрикеева. Но все факты свидетельствуют о том, что это не совсем так. Он собственно и был востребован на Русь «нестяжателями», дабы авторитетом извне проводить свою антигосударственную и антицерковную политику.
Главными обвинениями против Максима Грека были обвинения в «правке» книг. Но не могла не сказаться на его положении его оппозиционность к великокняжеской власти. Тем более, что справедливой её назвать уж никак нельзя. Имею в виду, прежде всего его обличение Василия III, в связи с его разводом с первой супругой Соломонией Сабуровой: «Положение Максима Грека стало особенно уязвимым после того, как он вызвал к себе нерасположение великого князя Василия III. Из-за неплодства своей супруги Соломонии князь Василий вознамерился расторгнуть этот брак, на что Максим разразился обширным сочинением «Главы поучительныя к начальствующим правоверных». Оно начинается – не покоряться плотским страстям. «Того признавай царем истинным и самодержцем, благоверный государь – так писал Максим Василию, – кто управляет подданными по правде и закону, а бессловесныя похоти и страсти старается преодолевать в себе… Кто побеждается ими в оскорбление смыслу, тот не образ одушевленный Владыки Небеснаго на земле, а человекообразное подобие бессловесного естества». («Житие преподобного Максима Грека»).
Итак, были ли основания упрекать в данном случае великого князя Василия III в «похотях» и «страстях»? Нет, таких оснований абсолютно не было, ибо это была династическая драма, когда князь в течение двадцати лет ждал наследника, который так и не родился. Но понимая свою ответственность за дальнейшую судьбу народа и государства, что от этого зависит благополучие или неблагополучие народа, Василий III и принимает это трудное решение – развод с Соломонией Сабуровой. Вместе с тем, это была и его личная, человеческая трагедия, вынужденного пренебречь личным ради интереса народного и государственного. Это признак сильной, волевой личности, но никак не проявление «похотей» и «страстей». Иными словами, Максиму Греку эта трагедия осталась неведомой, судя по тому, что он писал в связи с ней… Его обвинение князя оказалось, по сути, формальным и поверхностным. Да и то, что он обличал «пороки вельмож, духовенства, народа», не вполне понимая русскую жизнь, разумеется, во имя исправления её, вполне укладывается, говоря современным языком, в либеральную логику. Из нашей многотрудной истории мы ведь теперь хорошо знаем как «исправляются» через обличение «пороки народа» и какими смутами и кровавой кашей это неизбежно оборачивается… Да и сама постановка вопроса о «пороках народа» некорректна. Но об этом ведь говорится не в каких-то исторических или публицистических статьях, но в житии Максима Грека, где сам стиль, по определению, должен быть иным.
Чрезвычайно примечательно в этом смысле издание «Духовно-нравственных слов» преподобного Максима Грека (Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2006), которое, предпринято почему-то без вступительной статьи и комментариев, в данном случае совершенно необходимых. Без этого, современному читателю, по сути, невозможно понять, почему обличения и назидания Максима Грека «вошли в сокровищницу святоотеческой письменности» и почему они «созвучны современности». Это можно принять лишь при условии, что обличения сами по себе, вне зависимости от их праведности или неправедности признаются «высшей» и несомненной ценностью. Издатели ограничились маленьким словом «От редакции», довольно велеречивым, обращённым не к наследию преподобного, а к отечеству, с перефразированием известных тютчевских стихов о России, уже давно, что называется, в зубах навязших в светской публицистике, в которые непременно вкладывается ирония, в духовном издании совершенно неуместная: «Максим Грек и его непростая в России судьба представляют собой интерес не только для историка или филолога древнерусской кафедры, но и для любого человека, который как-то стремится «умом понять» «особенную стать» Русской Церкви и русского отечества на путях Промысла Божия. В этом смысле поучения святого ХVI века созвучны современности. Большинство из них носит «обличительный» характер.
Из этого умозаключения недвусмысленно ведь следует, что Церковь и государство – с изъяном, ибо у них «особенная стать», а Максим Грек – без всякого изъяна. Столь произвольное сопоставление вообще неправомерно.
Включено в это издание и «Слово VIII. Нравоучительные наставления в правой вере начальствующим». Отсутствие комментариев к этому посланию можно рассматривать не просто как упущение, а искажение сути происходившего. Из этого издания читатель так и не узнает, что обращено оно к великому князю Василию III. Ведь одно дело назидания к князьям вообще, какими им надлежит быть пред Богом и в отношении подданным и совсем другое назидание – конкретному великому князю по конкретному поводу. Но читатель не узнаёт из данного издания причины появления этого послания – развод великого князя с женой Соломонией Сабуровой. Между тем Максим Грек обвиняет великого князя не только в «богомерзких плотских страстях», но и в отсутствии правды в его царствовании, в отсутствии «душевной красоты», в «лишении имущества бедных подчинённых». Обвиняет он князя и в сребролюбии: «Твёрдо укрепи себя в том, чтобы не быть когда-либо побеждённым страстью иудейского богомерзкого и раболепного сребролюбия». Словом, Максим Грек обвиняет князя в таких пороках как «сластолюбие, славолюбие и сребролюбие» и в отсутствии в нём добродетелей – правды, целомудрия и кротости.
Совершенно очевидно, что осуждение развода великого князя Василия III с Соломонией Сабуровой и его нового брака было продиктовано не религиозными и не нравственными мотивами, но политическими соображениями – потрясение основ православия и влияние на великого князя партии придворных еретиков во главе с Вассианом Патрикеевым. Примечательно, что некоторые историки усматривали причину осуждения Вассиана именно в его сотрудничестве с Максимом Греком.
Наконец, обвиняет великого князя в рабстве, что носит все признаки вызова: «Что же может быть позорнее, чтобы не сказать окаяннее, того, когда думающий владеть славными городами и бесчисленными народами сам находится во власти и под водительством неразумных страстей и называется, устами Спасителя, рабом».
При этом великий князь называется не рабом Божьим, что в устах богослова было бы естественным, но – рабом своих страстей, что является вызовом и даже оскорблением князя. Тем более, что та династическая драма, которую переживал Василий III, думая, прежде всего о судьбах страны и народа, повода для такого обвинения не давала. Такое обвинение князя в данной ситуации свидетельствует или о недостаточно глубоком понимании династической драмы или о вольном или невольном искажении существа тогда происходившего.
Если даже эти жёсткие обвинения Максимом Греком великого князя и имели основания, соотносимы ли они с той династической драмой и с той личной, человеческой трагедией, которую переживал князь? Они не только не соотносимы, но противоречат им, ибо, идя на такой шаг, как развод с женой, великий князь думал, прежде всего, о благополучии подданных. Ведь раздача милостыни нищим – самая зримая, самая наглядная, но далеко не самая главная обязанность и добродетель великого князя…
Иными словами, издатели, утверждая, что поучения преподобного «созвучны современности» просто обязаны были показать то, в чём же именно состоит эта «созвучность». В противном случае получается, что ценность поучений преподобного состоит исключительно в обличениях пороков – князя, Церкви и народа. Невольно закрадывается сомнение: не потому ли в таком виде издаются послания, поучения и обличения преподобного Максима Грека, чтобы и сегодня иметь некую историческую санкцию и далее обличать всё ещё неисправимые «пороки народа»…
Максим Грек мог вполне искренне не понимать, за что ему выпали такие муки и страдания, но и столько времени спустя, это его непонимание не может выставляться, как некий, не подлежащий сомнению факт. И потом, само по себе мученичество и гонимость без рассмотрения их причин, то есть вне сути происходившего, отдаёт всё-таки, как сказали бы теперь, формальным и даже несколько спекулятивным «диссидентством».
Факт искажения Максимом Греком книг никем, вроде бы, не оспаривается. Но в то же время и не рассматривается зачастую как главный. На первый план выдвигается его мученичество. Но при этом ничем не оправдано игнорирование причин его мученичества. Иначе получается, что причины эти кроются исключительно в жестокости власти, которая такова по своей природе. Но это ведь не совсем так.
В воззрениях Максима Грека, есть зачатки тех понятий и представлений, которые называются сегодня либеральными. Это вечный соблазн достичь личной свободы, духовной свободы вне государства и общества, а то и в борьбе с государством. Соблазн трагический, ибо таким путём личная свобода человека не достигается, о чём убедительно свидетельствует развитие общественной мысли в России в последующие века.
Да, Максим Грек говорит о необходимости любви князя к Богу. Но между тем в его воззрениях оказываются почему-то противопоставленными «мужество телесное» и «душевное мужество царя боголюбивого»; «душевная красота» противопоставлена «видимой телесной красоте», которая «временна и ложна и сильно противодействует мысленной красоте души». Причём эти понятия противопоставлены как альтернативные. В то время, как противопоставленными они быть не могут, ибо одного без другого просто не бывает. И как совершенно ясно из послания, Василию III отказывается в «душевном мужестве», отказывается в правде его правления…
Но коль Максим Грек противопоставляет «правду и хорошие узаконения» плотской похоти, значит, он своеобразно понимает княжескую правду, которая состоит в ответственности князя за подданных своих перед Богом. Он же требует от князя лишь иноческого послушания, в то время как послушание великого князя гораздо сложнее и гораздо ответственнее. И сводить его к иноческому послушанию не только нет никаких оснований, но и является искажением основных духовно-мировоззренческих понятий. В наше время это делается, как видим, с помощью определённых издательских приёмов, когда, повторюсь, послание к великому князю Василию III выдаётся за послание к князю вообще, вне тех причин и обстоятельств, в которых оно появилось. А без этих причин и обстоятельств – это послание для современного читателя просто теряет всякий смысл.
О чём должна сказать сегодняшнему православному мирянину канонизация Максима Грека через четыреста тридцать два года после его кончины? Она должна, безусловно, сказать ему о том, что свои страдания он перенёс якобы безвинно. Стало быть, политика русских князей и в частности Василия III была неверной и должна быть пересмотрена. Всякий, кто отстаивает свою веру и её догматы, заведомо неправ, как «ортодокс» и «консерватор», не в пример «прогрессивным» разрушителям догматов. Ну и, конечно же, это должно свидетельствовать о том, что раскол в русском общественном сознании должен сохраняться. Не столь важно по каким признакам и принципам, но общество должно быть расколото – на «иосифлян» и «нестяжателей», что поддерживал Максим Грек, на «славянофилов» и «западников» или же – на «патриотов» и «демократов»…
Вовсе не случайно Максим Грек не просто принял сторону «нестяжателей», но стал их советником, по сути, идеологом. Ведь «нестяжательство» имеет точки соприкосновения с еретичеством, совпадает с ним в определённых положениях. Еретические воззрения Максима Грека и его патрона при великокняжеском дворе Вассиана Патрикеева позже получили продолжение в ереси Феодосия Косого, уже более радикально и воинственнее выступающего против христианства. Это тоже свидетельствует о том, что воззрения Максима Грека по своему характеру были еретическими.
Слава Богу, закончились те времена, когда ересь, направленную против православия и государственности, чреватую смутами в обществе, а значит и неисчислимыми бедами для людей, уже и гораздо позже поборники «освободительного движения» демагогически выставляли «русской свободной мыслью», «передовыми идейными движениями». Эти идейные «движения» не только не были передовыми, но – именно консервативными, так как задерживали развитие общества и государства. Хотя не обходится и без этих старых приёмов. Сказано же не в труде какого-нибудь либеральствующего историка, а в житии Максима Грека о том, что его келья стала притягательным местом для «образованных русских вельмож», в то время как она была местом сбора для опальных вельмож, еретиков и заговорщиков. Это вовсе не значит, что теперь те идейные «движения» являются уделом прошлого и лишь фактом истории. Нынешняя канонизация Максима Грека однозначно свидетельствует о том, что идейные «движения» его времени продолжаются, в иных формах, и сегодня.
Примечательно и то, что «неточности» в переводах Максима Грека произошли не только от незнания им русского языка, небрежности переписчиков, но и «по излишнему винопитию» его, о чём он сам свидетельствовал на Соборе. И потом, странную, но устойчивую закономерность имели эти «правки»: «То, что некоторые исследователи называют «неточностями» и «двусмысленностями» в переводах Максима Грека, со странным постоянством обращается в хулу или на Христа, или на Богородицу, или на них вместе» (И.Я. Фроянов). Ведь, по сути, он примкнул к партии придворных еретиков. И дружба с Вассианом Патрикеевым была вовсе не случайной, ибо тот исповедовал ересь жидовствующих. Да и сам Максим Грек подобно Вассиану Патрикееву, называл русских чудотворцев смутотворцами…
Деятельность Максима Грека на Руси помимо специфической «правки» книг носила как противогосударственный, так и противоцерковный характер. Противогосударственный состоял в том, что, примкнув к партии придворных еретиков, он заодно с ними отрицал правомерность монастырского землевладения, что, как понятно, ослабляло материальную основу Церкви и нарушало позитивное сотрудничество Церкви и централизованного государства. Сошлюсь опять-таки на И.Я. Фроянова, так как в его помянутой монографии этот аспект деятельности Максима Грека представлен наиболее убедительно: «К числу вменённых Максиму Греку преступлений против Русской Церкви и государства следует, на наш взгляд, отнести его выступления, отвергающие правомерность церковно-монастырского землевладения на Руси. Этот, вроде бы, хозяйственный вопрос имел на самом деле политический характер, поскольку отрицание земельной собственности русского духовенства ставило под сомнение всю сложившуюся к тому времени систему взаимоотношений церкви и государства, созидательное сотрудничество светской и духовной властей в строительстве российской державы».
Посягательство же на церковный суверенитет проявилось и в том, что Максим Грек выступал за восстановление зависимости московского патриарха от константинопольского. По сути, это было покушение на государственную независимость Руси: «Святогорец», перейдя грань дозволенного, публично осуждал существующую почти уже столетие практику поставления митрополита в Москве, бесцеремонно вмешиваясь во внутриполитические дела Руси. Ведь вопрос о порядке поставления русских митрополитов был вопросом не только церковным, но и политическим, поскольку этот порядок являлся одной из составляющих процесса создания Русского централизованного государства» (И.Я. Фроянов).
Таким образом, в придворной партии еретиков повторилась ситуация ХV века наступления на православие на Руси, когда Елене Волошанке и Фёдору Курицыну удалось на какое-то время вовлечь в противоцерковную и противогосударственную деятельность даже самого великого князя. Дело еретиков ХV века теперь продолжил Вассиан Патрикеев со своими сторонниками, среди которых был и Максим Грек, игравший в нём далеко не последнюю роль. Более того, являвшийся, по сути, его идеологом.
Вовсе не случайно Максим Грек не принял участие в Соборе, созванном Иваном Грозным против еретиков. Как сказано в его житии, он «уклонился от этой чести». Но борьба против еретиков по понятиям того времени вовсе не означала некоего «крамольного» и антигуманного действа. Наоборот, это была борьба за чистоту веры. Поэтому объяснять её с позиций нынешних либеральных представлений («уклонился от этой чести»), значит просто искажать факты. На самом же деле, он поостерегся в ходе прений на Соборе быть обличённым в ереси.
Еретические сообщества, тем более, конспиративная организация ереси жидовствующих, носили все признаки тайного противогосударственного заговора. А сообщество Вассиана Патрикеева, в которое входил Максим Грек и в котором играл, по сути, роль идеолога было именно еретическим. А потому, преследуя еретиков, власть боролась вовсе не со «свободой вероисповедания», как сказали бы сегодня, но с заговорщиками, что для любой власти вполне естественно. В данном случае великокняжеская власть с одной стороны ограждала людей от внутреннего, духовного разложения, с другой защищала саму себя, то есть предотвращала общество от смут и потрясений. Заслонять эту реальную угрозу, существующую, кстати сказать, для любого общества во все времена, гуманистическим туманом, тем, что это были-де собрания «образованных русских вельмож», а не опальных бояр и крамольников, значит искажать смысл и значение происходившего в действительности. Тем самым сложнейшее явление духовной жизни без всяких на то оснований из области религиозно-мировоззренческой переносилось в социально-политическую, чем, по сути, отрицалась духовная природа человека и общества.
Наконец, нельзя не упомянуть ещё об одной «миссии» Максима Грека, уже находившегося в Троице-Сергиевом монастыре, когда его участь была смягчена ходатайством старца-еретика Артемия, бывшего игумена этого монастыря, и всесильного попа Сильвестра.
Как известно, Иван IV после выздоровления (отравления) и придворного мятежа марта 1553 года дал обет совершить богомолье. И отправился в Троице-Сергиеву лавру, Кириллов монастырь и в другие заволжские обители вместе с женой и младенцем, наследником Дмитрием. Для человека глубоко верующего, каковым был Иван Грозный, это благодарение Богу за выздоровление было вполне естественным и, казалось, ни у кого не должно было вызывать возражений, тем более таких жёстких и даже жестоких препятствий на его пути, какие возникли.
В Троице-Сергиевой лавре он и встречается с Максимом Греком. Обычно сам факт этой встречи выставляется в том смысле, что многое переживший царь советовался с умным греком о том, как далее управлять державой. На самом же деле эта встреча имела иное значение. Верный христианскому прощению Иван IV после болезни и неудавшейся попытки свержения его никого не наказал из заговорщиков. Мятежники остались на прежних местах, более того, получили возможность карьерного роста. Призывая к любви и согласию, царь встречается со всеми – не только с Максимом Греком, но и с Вассианом Топорковым, племянником Иосифа Волоцкого, непримиримым борцом с ересью и обличителем Максима Грека.
Но в высшей мере примечательной оказалась встреча царя с Максимом Греком, который стал отговаривать государя от поездки в заволжские монастыри, ссылаясь на то, что лучше бы царю позаботиться о вдовах и сиротах тех, кто пал в результате Казанского похода. Само по себе странно со стороны «мниха» отговаривание царя от паломничества, ссылаясь на дела чисто мирские, никак с этим паломничеством не связанные и его «мниха» не касающиеся. Но Максим Грек не просто отговаривает царя от поездки по монастырям, но намекает ему на то, что она плохо кончится: «Послушаеши меня, здрав будеши и многолетен, со женою и отрочем». И только после того, как это не возымело воздействия на государя, Максим Грек передаёт через посредников своё пророчество: «Ведай о сем, иже сын твой умрет и не возвратится оттуда жив. Аще же послушаешися, здрав будеши яко сам, так и сын твой». Зная, что произошло потом – царевич Дмитрий был утоплен, — что нельзя назвать ни случайностью, ни нелепостью, а только злым умыслом, «пророчества» Максима Грека выглядят вовсе не пророчествами, а угрозой государю, основанной на знании того, что должно произойти.
Это однозначно свидетельствует о том, что Максим Грек участвовал в предотвращении поездки Ивана IV по заволжским монастырям, в результате которой хотел убедиться в степени поражённости их ересью. Иного толкования его позиции из тех фактов, которыми мы располагаем, быть, по сути, не может. То есть Максим Грек до конца оставался сторонником и приверженцем еретиков, мятежников и крамольников.
Попутно отметим странную закономерность, если её можно назвать таковой. Это – какое-то настойчивое нежелание, что ли русской истории видеть на вершине государственной власти человека по имени Дмитрий. В самом деле, Дмитрий – сын Ивана-младшего (отравленного) и Елены Волошанки, внук Ивана III уже было провозглашённый наследником, на престол так и не взошёл. Последовал разгром придворной еретической партии, в которую Елена Волошанка входила.
Сын Ивана IV, наследник Дмитрий был утоплен оппозиционерами, как уже сказано, во время богомолья царя после его выздоровления.
Борис Годунов убивает царевича Дмитрия в Угличе, после чего начинается смута.
Впрочем, может быть, это простое совпадение. Но даже если и так, то совпадение довольно примечательное…
Не наше дело вмешиваться в дела церковные, тем более в чём-то укорять нынешнюю Церковь. Но нельзя ведь не задаться вопросом: а почему для Церкви определения её же Соборов 1525 и 1531 годов по Максиму Греку, обвинение его в отступничестве от православной веры и даже в ереси, обвинение «аки хульника и Священных Писаний тлителя» теперь оказались не только не обязательными, но враждебными? А как же иначе понимать то, что она принимает решение прямо противоположное – канонизирует Максима Грека для общецерковного прославления… Между тем, как факт антицерковной и антигосударственной деятельности его доказан честными, идеологически не ангажированными историками неопровержимо.
Максим Грек, обвиняющий великого князя, причём, без достаточных на то оснований, находится вне традиции русских святителей, которые, всегда были «благочестивому же царю нашему на поганыя способниче» (Служба Иосифу Волоцкому). Следовательно, можно говорить о трагедии его, о её причинах в тех исторических обстоятельствах, но никак не о безусловном духовном подвиге. Ведь сам факт заточения Максима Грека в монастыре свидетельствует о том, что, по понятиям того времени его считали опасным для Церкви и общества еретиком.
Отношение к Максиму Греку, оценка его деятельности на Руси изначально и в последующие времена вплоть до наших дней однозначно говорят о том, что наше духовное и историческое наследие является главным полем борьбы за отстаивание своего самостоянья. Об этом более чем убедительно свидетельствует, к примеру, книга Нины Синицыной «Максим Грек», вышедшая в серии «Жизнь замечательных людей», (М., «Молодая гвардия», 2008).
Даже дело даже не столько в том, что автор, как видно по всему, далёкая от духовных, тем более богословских представлений, взялась объяснить их. И даже не столько в том, что о событиях и людях, отстоящих от нас столь далеко, она судит с точки зрения сегодняшних понятий. А в том, что почти все её суждения строятся на нынешних расхожих идеологемах. Причём, либерального толка. Видимо, поэтому автор пишет «героическое лицо», а не личность подвижника. То есть, более занята перипетиями его судьбы, чем внутреннего духовного мира.
Есть, по всей видимости, глубинная закономерность в том, что люди с таким образом мыслей видят в Максиме Греке «героическое лицо», а люди действительно верующие, православные подобных восторгов не выказывают. Книга Нины Синицыной и доказывает то, что объяснять сложные духовные понятия с помощью либеральных догм невозможно в принципе. К примеру, с помощью такой, остающейся в ходу и сегодня: «Судили «речи» обвиняемых, слова, мнения, а не дела и поступки». Но разве для Максима Грека, человека отнюдь не рядового, слова не были его основным делом? По самой природе человеческого бытия: в начале было слово. И по природе творческой личности, ибо «слова поэта суть уже его дела» (А.С. Пушкин). Нет, пытаются убедить нас авторы такого направления мысли. Отступником и преступником может считаться только тот, кто застигнут с топором в руке, а не с пером. Хотя, как по прошлым временам, так и по нынешним мы знаем, что всё творится сначала пером, и уже только потом чем придётся… Вместо анализа и доказательств автор книги чуть ли не на каждой её странице приводит декларации об учёности Грека, никак не соотнося их со значением и смыслом его деятельности, которым мы почему-то должны верить: «Обладал самым широким спектром знаний и способностей… Его филологическая подготовка, высокая образованность, способность к переводу и объяснению смысла книг… Окружён ореолом учёности, знания», и т.д. И уж совсем «прогрессистское» суждение, для богословских трудов далеко не первостепенное: «Труды выполнены по нормам и на уровне филологической практики Нового времени». Факты же, не соответствующие этим торжественным декларациям, по автору, вызваны якобы исключительно завистью и клеветой…
Правда, есть и «вины», предъявлявшиеся Греку Соборами. Но было «их всего две» и по убеждению автора «делом» они вовсе и не являются: «Это неправомерная и ошибочная правка священных книг и распространение еретических взглядов, а также высказывания по поводу практики поставления московских митрополитов и автокефалии Русской церкви» (православной нашу Церковь автор не называет, кажется, принципиально). Словом сущая малость: «Каких-либо более или менее серьёзных обвинений в адрес Максима Грека предъявлено не было».
Но могли ли быть, по тем временам, более серьёзные обвинения, чем эти? Разумеется, нет. Но они ни о чём не говорят автору, не только прошедшей мимо смысла и значения духовной борьбы того времени, но и искажающей её. И уж тем более автор не замечает причинно-следственной связи между теми идеями, которые проповедовал Максим Грек и их последствиями для Руси.
Ну, скажем, его греческий патриотизм и сомнение в правомерности постановки русских митрополитов находилось в русле втягивания Руси в антитурецкую коалицию, что было формой подавления на Руси православия и насаждения католической веры. Автор оправдывает Грека тем, что он выражал надежду на то, что Византия будет освобождена «силой русской царя». Но теперь-то мы не можем не задаться вопросом: произошло ли такое освобождение, осуществился ли «греческий проект»? Нет, он обернулся трагедией для Руси… Но в таком случае как можно считать эту идею положительной для Русской Православной Церкви с таким трудом обретавшей свою самостоятельность?..
Не говорю уж об идеологии «нестяжательства», которой был привержен Максим Грек и в которой он оказался единомышленником с еретиком Вассианом Патрикеевым. Эта внешне красивая «гуманистическая» идеология на деле приводила к нарушению гармонии между государством и Церковью, то есть препятствовала только нарождающемуся русскому самодержавству.
И не смутило автора книги, чтобы Соборы с великим князем и патриархом всея Руси, духовенством от всех земель, старцами от монастырей, вельможами и воеводами – всё это назвать клеветой на умного Грека. А как же иначе понимать, если её «героическое лицо» — «невинный страдалец»…
Ну а неправомерная и ошибочная, а по сути, еретическая правка богослужебных книг, что явилось главным обвинением в деятельности Грека на Руси (а вовсе не разговоры в келье), то она, по логике автора, даже является его несомненным достижением. Ведь эта его деятельность получила продолжение в дальнейшем, так как масштабная правка книг всё-таки произошла: «Его дело продолжат «справщики» ХVII века: правка книг будет одной из составляющих в деятельности патриарха Никона».
Но как известно, Алексеевско-Никоновская «реформа» и правка книг, как следствие «византийского соблазна» и «греческого проекта», обернулись самой большой трагедией в истории России – расколом. Значит, Максим Грек уготовлял то, что совершили позже Алексей Михайлович и патриарх Никон. Радоваться этому могут разве только недоброжелатели России. И не столь важно, делают они это безсознательно или из умысла.
В таком случае, есть ли у нас основания восторгаться учёностью Максима Грека? Никаких оснований для этого у нас нет. Пышные же декларации автора книги «Максим Грек» оставим тем, кто и способен верить не фактам, а только им.
Но мы ведь не можем теперь не задаться вопросом: почему историк и публицист позитивистского, либерального толка в оценке деятельности Максима Грека на Руси абсолютно сходится с нашим священством?..
Казалось бы, настало, наконец, время дать объективную оценку деятельности Максима Грека, которая бы стала достоянием не только узкого круга ученых, историков, но и широких слоев общества. Мы же видим прямо противоположное – его канонизацию.
Канонизация Максима Грека кроме того означает, что действительно образованные люди не должны вернуться в свою Церковь. Да и как они могут вернуться, видя столь произвольное обращение с фактами исторической и духовной жизни России… Должны вернуться лишь безропотные «послушники», приниженные жизнью, взамен молитвы своей требующие немедленной милостыни, то есть не вполне и понимающие существо веры. Специфическая селекция прихожан – очевидна.
Совершенно ясно, что канонизация Максима Грека должна быть пересмотрена, если Русская Православная Церковь действительно намерена овладеть доверием народа. Если же у наших иерархов какие-то иные цели, тогда другое дело, тогда канонизация Максима Грека является, так сказать «закономерной»…
4.
Но вернёмся к храму Живоначальной Троицы, на Борисовские пруды. Нельзя не обратить внимания и на то, что во дворе патриаршего подворья, слева у центрального входа, по сути, рядом с деревянным распятием Христа, находящемся в надвратной звоннице, стоят голубые мобильные туалеты, которые, оказывается, здесь продаются и сдаются в аренду. Об этом извещает прихожан объявление: «Продажа и аренда мобильных туалетных кабин».
Не знаю, много ли отыщется людей, приходящих сюда с молитвой, которые могли бы вступить в такие торговые отношения с храмом. Подозреваю, что их совсем немного, ибо совершенно очевидно, что такие объявления должны быть в рекламных изданиях, но уж никак не за церковной оградой…
Разумеется, нет ничего предосудительного в том, что Церковь наша занимается определённой хозяйственной и торговой деятельностью. Более того, в современных условиях она, видимо, и должна этим заниматься. Однако, помня не столь давнюю «сигаретную» полемику в средствах массовой информации, нельзя не прийти к выводу о том, что далеко не со всяким «товаром» Церковь может иметь дело. Да это подсказывает и нормальное человеческое чувство.
Но даже не сами по себе туалетные кабины за церковной оградой меня поражают, а их цветовая «гармония» с куполами храма: голубые купола и голубые туалетные кабины. В таком совпадении цветов, в такой их «гармонии», согласимся, не может не быть вполне определённого и очевидного смысла…
Живущие рядом с юбилейным храмом Живоначальной Троицы люди, может быть, те же самые, кто участвовал в акциях протеста против его строительства, как мне стало очевидно, чувствуют, что здесь произошло нечто не то, что должно было бы произойти в согласии с русской святостью, русской культурой и русской историей, а потому в большинстве своем и уклонялись от разговоров на эту тему. «Мы не расположены к этому разговору», — такую мотивацию я встречал часто. Причём, как было видно по всему, они знали или догадывались в чём тут дело, но входить в обсуждения не хотели, видимо, считая эту тему «крамольной», а, может быть, и небезопасной…
Ведь им обещали взамен их согласия благоустроить их район. И действительно благоустроили. И у жилых домов, и на Каширском шоссе – великолепные цветочные клумбы, газоны… Ну кто станет противиться этому…
А теперь зададимся естественным вопросом о самом типе храма: почему всё-таки юбилейный храм выстроен именно в византийском стиле, а не в русском? Логически вроде бы оправдано – к тысячелетию крещения Руси указать на исток, откуда пришла к нам благодать Христовой веры. Но ведь Православие на Руси за протекшие века приобрело свои особенности. Сложилась своя святость в согласии с умственным и нравственным обликом народа. А потому, было бы более обоснованным, к столь значимой дате не просто указать на исток благодати, а как бы подвести итог тысячелетнему верованию народа. Ведь что важнее, что значимее – указать на исток или же представить русскую святость? Безусловно, было бы более оправданным, возвести храм в русском православном стиле. Иначе получается, что дата, в ознаменование которой возведён храм, несколько не соответствует её представленной сущности.
Но главное состоит в том, что духовная преемственность и взаимоотношения с Византией в последующем, начиная со второго Романова, царя Алексея Михайловича, были не такими благостными и даже драматическими. Связано это было с тем, что духовная преемственность после падения Византии в 1453 году, по причине недоброжелателей России, во многой степени, постоянно подменялась преемственностью государственной и даже политической. История Руси, как хранительницы чистоты православия такой подмены не предполагала.
Называлось это «византийской прелестью». И суть её состояла в том, что идея «греческого проекта», то есть создания единого Русско-Греческого государства с центром в Константинополе овладевала умами не одного поколения правящего класса и деятелей культуры России…
Н.М. Карамзин писал о том, что «издыхающая Греция отказывает нам остатки своего древнего величия». Отказывает, значит передаёт. Это обычное выражение тех времён. И тем не менее абсолютно неосуществимый, нереальный «греческий проект» создания единого Русско-Греческого государства долго владел умами людей и в последующем.
Никакое единое Русско-Греческое государство со столицей в Константинополе было невозможно и немыслимо. Но идея его оказалась универсальной уловкой недоброжелателей России для того, чтобы духовную преемственность от Византии подменить государственной и политической. Тем самым искажалась и суть этой преемственности, да и сущность православия.
Следы навязывания русской политике и русскому самосознанию «византийской прелести» мы постоянно находим в «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина. Причём, идея эта имеет один и тот же исток – папу, иезуитов. И одну и ту же цель – соединение церквей под верховенством католицизма, то есть, по сути, уничтожение православия в России.
Ведь даже женитьба великого князя Иоанна III на греческой царевне Софье Палеолог в своём замысле была попыткой навязать Руси этот «греческий проект», то есть втянуть её в войну с оттоманами, Турцией за освобождение своих единоверцев от магометанского ига.
Идея-то ведь была действительно соблазнительной. Казалось, сам Бог посылает великому князю такую невесту – ветвь царского древа, которое осеняло некогда все православное христианство. Казалось, что именно это сделает Москву как бы новою Византиею и даст русским монархам права греческих императоров.
Но венценосную невесту посылал великому князю не Бог, а папа: «Папа искал ей достойного жениха, и, замышляя тогда воздвигнуть всех Государей Европейских на опасного для самой Италии Магомета II, хотел сим браком содействовать видам своей политики. К удивлению многих, Павел обратил внимание на великого князя Иоанна, по совету, может быть, славного кардинала Виссариона» (Н.М. Карамзин).
Папа надеялся через царевну Софию склонить Иоанна III к принятию правил соединительного Флорентийского собора. Тем более, что митрополит наш Исидор присутствовал на этом соборе. А так же возбудить в нём ревность к освобождению Греции от ига Магометова.
В январе 1472 года посол Иван Фрязин со многими людьми отправляется в Рим. Любопытна аргументация на этих переговорах, как папы, так и наших послов. Когда некоторые кардиналы стали сомневаться в православии и самого монарха, и его народа, папа напомним им, что русские участвовали во Флорентийском соборе и что они «желают ныне иметь у себя легата Римского, который мог бы исследовать на месте обряды веры их и заблуждающимся указать путь истинный». Как видим, освобождение единоверных в Греции для папы было лишь предлогом для «исправления» православия на Руси…
Была идея склонить хана Золотой Орды на войну с Турцией. Но папа надеялся на собственные силы Иоанна, единоверца греков, а значит и противника их угнетателей. Да и понятно, папе нужна была Русь с её православием, а не падший Константинополь.
Примечательно и то, что наши послы уверяли папу о ревности их монарха к благословенному соединению их Церквей. На это Н.М. Карамзин даже заметил: «Действительно ли великий Князь манил папу приять устав Флорентийского собора, или Иван Фрязин клеветал на Государя, употребляя во зло его доверенность? Или католики обманывали самих себя, не то слышали и писали, что говорил посол наш? Сие остаётся неясным».
Из этого видно, какая тонкая и продуманная дипломатия тут шла. Выдающийся великий князь Иван III Васильевич, был человеком умным и на эту уловку не поддался. Он не только не стал воевать с Портою, но даже склонялся к дружбе с ней. Браком же с греческой царевной Софьей он только выиграл, как сказали бы сегодня, в глазах всего мирового сообщества.
Пытались безуспешно втянуть в «греческий проект» и Иоанна Грозного. Император, папа и король испанский писали ему: «Низвергнуть державу оттоманскую… и все древнее царство Греческое на восход солнца да будет твое, о царь великий». Грозный слушал это холодно, не пленяясь мыслью царствовать на берегах Боспора.
По свидетельству историка митрополита Макария (Булгакова) прибывший к Грозному иезуит и не скрывал замысла папы: «Если ты соединишься верою с папою и всеми государствами, то при содействии их… сделаешься императором Царьграда и всего Востока». На это Иоанн Грозный отвечал: «Мой долг заправлять мирскими делами, а не духовными… Что же до Восточной империи, то Господня есть земля, кому захочет Бог, тому и отдаст её. С меня довольно и своего государства, других и больших государств во всем свете не желаю».
Словом, Иоанн Грозный не дал втянуть Русь в антитурецкую войну. Рим начал борьбу с мусульманами с крестовых походов ХI века. Но под видом освобождения христиан насаждал латинство. Впрочем, как и происходит со стороны Запада и до сего дня…
Даже безвольный Феодор не попался на эту льстивую уловку, хотя ему обещали вопреки правилу, остаться в православной вере: «Самое главное препятствие в рассуждении веры уменьшилось, когда воевода Виленский Христофор Радзивилл и Троцкий Ян Глебович тайно сказали нашим послам, что Феодор может, вопреки их духовенству, остаться в греческой вере, если испросит только благословение у папы и даст ему надежду на соединение церквей».
И только царь Алексей Михайлович оказался первым из русских царей, который вполне серьёзно поверил в этот призрачный, абсолютно неосуществимый проект с надеждой стать нововизантийским императором…
Но для такого воссоединения Русского и Греческого государств, а значит – и Церквей, было якобы необходимо привести к единообразию с греческими богослужебные книги и обрядность. Ведь суть «реформы» именно в этом и состояла: «Суть реформы и исправления русских богослужебных книг, прежде всего, в замене старых русских церковных чинов и обрядов тогдашними греческими чинами и обрядами, т.е. целью реформы было приведение к единообразию русской и греческой церковной практики по образцу греческой. Цель эта диктовалась исключительно политическими соображениями, поэтому Никон прямо не говорил об этом на Соборе 1654 г., но ко всеобщему изумлению заявил, что русское благочестие сомнительно, а потому, мол, и нужна реформа» (Б.П. Кутузов).
Но как потом выяснилось, правка богослужебных книг производилась не по древним греческим, и не по древним славянским образцам, а по греческим книгам, изданным в ХVII веке в иезуитских типографиях Венеции и Парижа… Ведь, иезуитам нужно было вовсе не приведение к единообразию книг русских и греческих, а именно «правка» русских богослужебных книг, то есть сомнение в их праведности; нужно было великое смущение умов и нетвердость православных в своей исконной вере…
Для проведения «реформы» не было причин и оснований. «Реформа» была навязана и осталась необоснованной ни богословски, ни канонически. Закончилось всё это, как известно, расколом Русской Православной Церкви и русского самосознания, а потом и упразднением патриаршества в России при Петре I. Раскол стал, пожалуй, самой большой трагедией в истории русского народа и Русского государства, имевший печальные последствия в нашей последующей истории. Сказалась эта трагедия и в революционном двадцатом веке. Сохраняется или поддерживается до сих пор. В иных, конечно, формах. Как незаживающая хроническая рана, как не затягивающаяся со временем трещина, раскол нашего самосознания в духовно-мировоззренческой сфере и культуре продолжается до сего дня. Из области собственно церковной он уже давно переместился в область мировоззренческую вообще.
Другое дело, как нам теперь быть. По прямолинейной, как палка, логике, предлагаемой некоторыми исследователями, надо вернуться, так сказать, в исходное положение и тем самым якобы восстановить справедливость. Конечно, в этом таится завуалированный новый погром Церкви. Слишком уж нам хорошо известно по нашей истории и современности такое, задним числом, «восстановление справедливости»… Ведь как писал И.А. Кириллов в книге «Правда старой веры», «было бы уклонением от действительности утверждать, что правда святой Руси сохранилась только в старообрядчестве, и не желание написать панегирик современному старообрядчеству является целью настоящей работы» (Барнаул, 2008). Это главное. К тому же Поместный собор Русской Православной Церкви 1971 года утвердил решения Священного синода, принятые ещё в 1929 году, по сути, подвёл итоги дискуссии по старому обряду, торжественно отменил клятвы (анафематствования) на старые обряды и на тех, кто их придерживался. Русские старые обряды были признаны спасительными и равночестными новым. Всё. Вопрос исчерпан. Но в то же время делать вид, что в эти века в истории нашей Церкви и страны ничего особенного не происходило, было бы великим попущением, может быть, равносильным поддержанию народа в состоянии раскола…
И теперь, стоя у церковной ограды этого «византийского» храма Живоначальной Троицы, возведённого в честь тысячелетия крещения Руси, я с некоторым душевным смятением думаю о том, а не есть ли это продолжение все той же «византийской прелести», всё того же «греческого проекта», уже сыгравшего столь трагическую роль в истории России и уже, казалось, совсем потухшего?.. Неужто так крепка эта память, что он и до сих пор поддерживается так последовательно? Не хочется в это верить.
Но самое главное состоит в совпадении фактов, на это указывающих: с одной стороны – византийский стиль храма, с другой – изъятие символов русской государственной власти на гербах, присутствующих в его архитектуре. Такое совпадение уже само по себе указывает на то, что этот храм посвящён не столько тысячелетию крещения Руси, сколько уже лишь глухим отзвуком всё той же роковой «византийской прелести»…
Наконец, нельзя не задаться вопросом: почему этот храм, возведённый в честь столь значимого события, носит название именно Живоначальной Троицы? Ведь этот юбилейный храм как бы перенял своё название у маленького храма Святой Живоначальной Троицы в Борисове. Таким образом, получилось два одноименных храма рядом, что само по себе, скажем так, не вполне естественно.
О чём говорит, о чём свидетельствует соседство одноимённых храмов – маленького во имя Святой Живоначальной Троицы в Борисове, существовавшего ранее и большого во имя Живоначальной Троицы в Орехово-Борисове вновь возведённого? Вполне зримо в них противопоставлены не только разные архитектурные стили. Соседство этих двух одноимённых храмов не молчаливо, а зримо свидетельствует о том, что через них здесь ведётся вполне определённый спор о русской государственности, её самостоятельности и независимости, о русской святости, русском самосознании и культуре. О том же, что это действительно спор, выставленный на всеобщее обозрение, абсолютно однозначно доказывается самой одноимённостью этих храмов и прямой противоположностью идей, заложенных в их архитектуре. Согласимся, что таких, скажем так, разночтений, по недосмотру что ли, быть просто не может… Но если это так, а это действительно так, как же теперь не задаться вопросом: почему русскую святость отстаивает столь маленький храм, а ему противостоит столь огромный?..
Имя же храма Живоначальной Троицы восходит к особой, единственной странице русской святости, связанной с духовным подвигом и тайной чудотворца всея Руси Александра Свирского (1448 – 1533). Ведь снисхождение Живоначальной Троицы великому подвижнику Александру Свирскому в истории Русской Православной Церкви известно, как единственное. Всего двум людям, жившим на земле, являлась Пресвятая Троица – ветхозаветному Аврааму и смиренному монаху Александру Свирскому.
В 1507 году преподобному Александру Свирскому явилась Пресвятая Троица и он получил повеление построить церковь и основать обитель. На указанном месте и была построена сначала деревянная, а в 1526 году каменная церковь Живоначальной Троицы. Основанная преподобным обитель получила позже название Свято-Троицкого Александро-Свирского монастыря, что ныне – под Санкт-Петербургом.
Это столь значимая духовная величина, что если бы стал вопрос так: а какой высший пример служения и святости явлен на Руси за тысячелетие её православия? – то мы непременно бы обратились к преподобному Александру Свирскому… Видимо, поэтому храм в честь тысячелетия крещения Руси и получил название Живоначальной Троицы.
Но ведь преподобный Александр Свирский вместе с тем является символом духовной самостоятельности Руси, её независимости от Византии. Ведь он даже родился в год, когда наша церковь получила самостоятельность и вышла из-под влияния Константинополя. Совершенно справедливо пишет Алла Добросоцких в книге «Тайны и загадки мощей чудотворца Александра Свирского»: «Год рождения святого Александра совпал с годом рождения Автокефальной Русской Православной Церкви – именно в этом году наша Церковь получила самостоятельность, вышла из-под влияния Константинополя». (Данилов мужской монастырь, М., 2007).
В таком случае как связано название храма с его византийским стилем? Такой связи не только не просматривается, а наоборот, такой тип храма противоречит русской святости, что проявилось уже в его названии…
Как отмечено в помянутой книге о тайнах и загадках мощей чудотворца Александра Свирского, «поистине мы до сих пор до конца не поняли тайны прихода этого человека на русскую землю». В самом деле, он рождается в год обретения Русской Православной Церковью самостоятельности, выходит на молитвенный подвиг накануне 7000-летия от сотворения мира, в период великого смятения умов и душ и апокалиптических ожиданий. Конец света представлялся людям уже столь неизбежным, что даже новой Пасхалии уже не составляли. Именно в тяжкие времена борьбы Церкви против «ереси жидовствующих», отрицавших троичность Бога, которую вёл преподобный Иосиф Волоцкий, Александру Свирскому является Пресвятая Троица, как доказательство правоты Нового Завета.
Александр Свирский канонизирован всего лишь через четырнадцать лет после кончины, что является чрезвычайной редкостью. И, конечно же, не случайно то, что первая икона святого была написана ещё до его канонизации в Иосифо-Волоцком монастыре.
Ведь неверие в триединую сущность Бога было главным отступлением еретиков от православия. Преподобный Иосиф Волоцкий, как сказано в службе ему «научал поклонятися кресту животворящему и славити Святую Троицу в едином Божестве». То, что преподобный Иосиф Волоцкий доказывал богословски, находясь на высшей ступени постижения Святых Писаний, то въявь предстало пред преподобным Александром Свирским, неоспоримо доказывая правоту преподобного Иосифа Волоцкого.
Поистине таинственна и драматична история обретения мощей чудотворца Александра Свирского. И сами мощи не имеют аналогов в истории русской святости. В это трудно поверить, но более четырёхсот семидесяти лет они сохраняются почти в том же виде, в каком усопший был в момент его кончины: «Состояние плоти тайновидца Святой Троицы настолько отличается от известных науке естественных мумий (не говоря уж об искусственных), настолько нарушает закономерности посмертного распада тканей человеческого организма, что это вызывает полное недоумение учёных» («Тайны и загадки мощей чудотворца Александра Свирского»).
Новое обретение мощей преподобного Александра Свирского в наше время, в 1998 году не может не иметь какого-то, чрезвычайно важного значения, и для русской святости, и для русского народа, и для русской государственности, для всего нашего дальнейшего бытия.
Нам не дано во всей полноте постичь тайну духовного подвига наших святителей. Слабым разумом своим мы можем заметить лишь некие внешние его проявления. Если, скажем, Нил Сорский (1433-1508) «почитался основателем в России скитского жития в более строгом и точном его устройстве», принадлежал к тем великим отцам «пустынных, которые путем внутреннего очищения и непрестанной молитвы, совершаемой умом в сердце, достигли светоносных озарений Духа Святого» («Преподобного отца нашего Нила Сорского предание ученикам своим о жительстве скитском», Санкт-Петербург, 1832), то преподобный Иосиф Волоцкий был служителем монастырского жития. Это – разные виды служения ни противопоставлять, ни тем более сталкивать которые нет никаких оснований. Достаточно сказать о том, что к скитскому служению подвижники наши приходили не иначе, как через служение монастырское…
Но такое разделение служений в последующем, уже после смерти Нила Сорского (7 мая 1508), как уже отмечалось, дало повод выстроить целую идеологическую и политическую «теорию» о противоборстве «иосифлян» и «нестяжателей», противоборстве, которого просто не было, и которое никакого отношения к преподобным Нилу Сорскому и Иосифу Волоцкому не имело.
Преподобный Александр Свирский своим подвижничеством как бы снимает это мнимое «противоречие». Ведь он начинает свой духовный подвиг в монастыре, затем в скиту. И потом по высшему Провидению основывает свою обитель, то есть возвращается к монастырскому служению.
Нельзя не обратить внимания и на то, что изначально сложилась традиция представлять преподобного Александра Свирского на иконах со свитком в руке. Это – загадочно, так как он, в отличие от Иосифа Волоцкого, не был писателем. Конечно же этот свиток имеет значение символическое. Ведь если на иконах преподобного Иосифа Волоцкого свиток развернут, то на иконах преподобного Александра Свирского он свёрнут. Что на нём начертано, в том числе и о нашей нынешней жизни, мы пока не знаем…
Правда, в последнее время встречаются иконы Александра Свирского с развёрнутым свитком. Видимо, кто-то уже «разгадал» его тайну. В этом, конечно же, можно усмотреть отступление от сложившейся иконографической традиции.
Есть икона преподобного Александра Свирского семидесятых годов ХIХ века, примечательная тем, что написана она, по преданию, с мощей преподобного. В левой руке его – свёрнутый свиток, а правая, вопреки традиции, не благословляющая, а протянута ладонью вверх.
Такая необычная иконографическая особенность может навести на мысль о том, что художник пошёл на такое «отступление» для того, чтобы передать в точности руку святого, писанную с натуры, с мощей. Но натуральное сходство для иконы не является главным и обязательным. Если даже оно и есть, оно не может, помимо этого, не иметь какого-то высшего смысла. По всей видимости, это – рука дающая. То же, что он даёт нам – невидимо. Мы не знаем пока что он нам может дать, как и не знаем того, способны ли мы то, что он даёт, принять…
Таким образом, есть достаточно веские основания для того, чтобы предполагать, что название новый храм, воздвигнутый в честь тысячелетия крещения Руси – Живоначальной Троицы – получил в честь одной из самых значимых страниц русской святости, связанной с именем преподобного Александра Свирского.
Но тогда получается, что преемственность с русской святостью проявилась в новом храме только в его названии. Стиль же и архитектурные особенности его ей, по сути, противоречат.
Наконец, нельзя не задаться и этим вопросом об общем духовном состоянии нынешнего общества. Кто бы сегодня измерил ту степень безверия, в которое пало общество после очередной революционной смуты нашего времени?.. Увлечение оккультизмом, чародейством, гаданием и особенно в сельской местности, стало прямо-таки повальным. Брожение умов и нетвердость душ давно уже не достигала такого накала. Безусловно, это последствие общей расстроенности жизни, утрата её высокого смысла. Мировоззренческой обработки людей средствами массовой информации, в своей значительной части ставшими не то что антиправославными, но и просто античеловечными. В этих условиях спасительным прибежищем для человека должен бы стать православный храм. Но разве всегда растерявшийся в этой жизни человек находит там духовную опору? Увы, далеко не всегда. Подчас и под куполом храма гнездятся разного рода уклонения. Сужу об этом хотя бы по своему станичному храму, о чём уже писал в первом выпуске «Солёной Подковы»…
Но не является ли всё это прямым следствием не только расстроенности жизни – хозяйственной, культурной, мировоззренческой, но и того нестроения в нашей Церкви, о котором мы вынуждены размышлять теперь у церковной ограды?..
Получается ведь более чем странная ситуация. Совершаются явные противоцерковные действия (та же «правка» молитв), а всякий православный, вполне естественно уязвленный этим, вроде бы, и возразить не может, так как тогда он выступает как бы против самой Церкви, а не против очевидных отклонений, защищая свою Церковь…
Какой вывод напрашивается теперь здесь, у церковной ограды? Того, что свершилось, уже не вернуть, не переиначить. Это невозможно, да и нет никакой необходимости предпринимать такие попытки. Мы исходим из сложившегося положения, вместе с тем помня – что, как и почему происходило и происходит. А потому основным пока предложением может быть то, чтобы вернуть символы русской государственности в гербы храма Живоначальной Троицы в Орехово-Борисове.
Прекратить это демонстративное пренебрежение русской государственностью на виду у всего света, что несовместимо и с русской святостью, и с русской историей, тем более выдаваемое за «возрождение». И сделать это надо обязательно. И немедленно.
Пётр Ткаченко, литературный критик, прозаик, издатель авторского литературно-публицистического альманаха «Солёная Подкова»
Материал к публикации подготовила Катерина Беда